Я думаю, что жена моя была бы вдвое крепче и здоровее, чем сейчас, если бы не эта каторга — бесконечные хлопоты по хозяйству. И однако она убеждена, что ее долг — заниматься этим ради детей; а я всегда испытывал нежность не только к детям, но и к родителям, и потому, ради нее и ради себя, мечтаю о поджигателе. Когда наступает вечер, и зажжены газовые рожки, и забываются житейские передряги, нам хочется сохранить свой дом на веки вечные; а наутро снова хочется стать вольными и безответственными жильцами пансионов и отелей.
Работать? Знаешь, это просто невозможно, никакого толку. Если я и сделал что-нибудь стоящее, то лишь в те три-четыре месяца, когда мы уезжали на лето. Хотел бы я, чтобы лето длилось семь лет кряду. У меня все время лежат три или четыре начатые книги, но, пока я живу дома, мне редко удается добавить к какой-нибудь из них сносную главу. Да, а все потому, что прорву времени я трачу, отвечая на письма совершенно незнакомых людей. Это нельзя делать при помощи секретаря-стенографистки: и уже пробовал, ничего не получается, и никак не научусь диктовать. Что за бес вселяется и чужих людей, что они пишут столько писем? Никогда я не мог этого понять. А между тем, наверно, я и сам делал то же, когда был чужим. Но и больше никогда не буду.
Может быть, ты думаешь, что я несчастен? Нет, я счастлив, вот что удивительно. Я не желаю быть счастливым, если не могу работать, и твердо решил, что впредь и не буду. О чем я всегда мечтал — это о блаженстве прожить жизнь там, в горах Сандвичевых островов, среди океана.
Всегда твой
Марк.
Твой рассказ в журнале великолепен, — по-моему, это лучшее, что ты написал. Посылаю рецензию Гоуэлса на мою книгу,
25
ОЛИВИИ КЛЕМЕНС
Куинси, штат Иллинойс, 17 мая 1882 г.
Ливи, милая, я отчаянно скучаю по дому. Но я дал слово Осгуду и должен его сдержать; если б не это, я сейчас же сел бы в поезд и помчался домой.
Провел три чудесных дня в Ганнибале, бродил с утра до вечера по давно знакомым местам и беседовал с почтенными седовласыми личностями, которые лет тридцать — сорок тому назад были девчонками и мальчишками вместе со мной. Волнующие днп. Ночевал у Джона и Эллен Гарт, в их просторном и красивом доме в трех милях от города. Мы были друзьями детства, вместе ходили в школу. Теперь у них уже дочь лет двадцати. Вчера провел часок у Э. У. Лэмба; когда мы виделись в последний раз, он еще не был женат. Потом он женился на одной молодой особе, мы с ней были знакомы. А теперь я разговаривал с их взрослыми сыновьями и дочерьми. Меня навестил лейтенант Хикмен, в 1846 году он был молодым щеголем-добровольцем, а теперь это грузный седовласый патриарх шестидесяти пяти лет, и от его былого изящества не осталось следа.
Этот мирок, который я знал в дни его цветущей юности, ныне стар, согбен и печален; его нежные щеки стали жесткими и морщинистыми, огонь угас во взоре, поступь отяжелела. Когда я приеду в следующий раз, он уже обратится в прах и пепел. Я пожимал руки умирающим, и почти все они говорили: «Это в последний раз».
Теперь я снова в пути, совершаю это мерзкое путешествие в Сент-Пол, а все мысли мои — о тебе, и Сюзи, и Бэй; и о несравненной Джин, сердце мое полно вами. Итак, спокойной ночи, любимая.
Сэм.
28
У. Д. ГОУЭЛСУ
Элмайра, 20 июля 1883 г.
Дорогой Гоуэлс,
мы ужасно рады, что вы со всей своей оравой снова дома, — и хорошо бы вам больше не путешествовать до тех пор, пока вы не вознесетесь (или не снизойдете) в мир иной. Чарли Кларк покатил в Европу, вернется в августе. Он хворал, и морское путешествие было ему весьма полезно.
Миссис Клеменс весною долго и тяжко болела, но сейчас поправляется. Дети процветают, а я здоров до смешного, бодр и крепок, назло всем газетным вракам.
Уж не знаю сколько лет я не исписывал столько бумаги, как в последние три с половиной недели, с тех пор как мы приехали сюда, на свою ферму. Совсем как в былые времена: сразу после завтрака, еще тепленький, шагаешь в кабинет — и пускаешься в плаванье, и целый день мчишься на всех парусах, и пи в словах, ни в темах нет недостатка.
Сегодня я написал четыре тысячи слов, больше трех получается очень часто, и не было такого рабочего дня, когда написал бы меньше двух тысяч шестисот. А когда чувствую, что выбился из сил, ложусь дня на два в постель, читаю, курю — и потом опять гоню вовсю дней шесть-семь. Закончил одну небольшую книжку и работаю над большой, которая осталась недописанной года два три назад. Еще месяц, полтора, ну два — и я ее закончу. И не знаю, как на чей вкус, а по-моему, она будет хороша.
Она будет под пару «Тому Сойеру». В ней есть приключение с плотом, которое вошло то ли во вторую, то ли в третью главу «Жизни на Миссисипи».
Я все это время процветаю — здоровья и бодрости уже девать некуда, хоть отбавляй; будь я сейчас дома, мы взялись бы за пьесу. Но все равно, когда-нибудь мы с вами ее непременно напишем.
Мы пробудем здесь до 10 сент.; потом, может быть, неделю поживем в Инднан-Нек, подышим морским воздухом, а там и домой.
Мы бесконечно рады, что вы вернулись, и шлем всему семейству сердечный привет.
Всегда ваш
Мари.
27
У. Д. ГОУЭЛСУ
Элмайра, 21 августа, 1884 г.
Дорогой Гоуэлс!
Эта предвыборная кампания восхитительна свыше всякой меры. Нет, право же, человеческая природа — это самое лицемерное и фальшивое, что только есть на свете. А человек — существо, за которое приходится краснеть, с какой стороны на него ни взглянешь. «Познай самого себя» — и тогда ты исполнишься презрения к себе, можешь не сомневаться. Вот, например, три очень неплохих образчика этой породы — Холи, Уорнер и Чарли Кларк. Право, даже я отношусь к Блейну с меньшим отвращением, чем они; и все же Холи агитирует за Блейна. Уорнер и Кларк каждый день расшаркиваются перед ним в своей газете, и все трое будут голосовать за него. О, насмешка, где твое жало! О, раб, где твоя розга!
Вы, наверно, слышали, что мраморный памятник в Хартфорде, за который Сент-Годенс нес материальную ответственность, недавно сгорел; застрахован, он, разумеется, не был, потому что кому же придет в голову страховать от пожара мраморный обелиск на кладбище, — и Сент-Годенс лишился пятнадцати тысяч долларов.
Это был злосчастный день для людей искусства. В этот день Герхардт закончил мой бюст, который все мое семейство и друзья признали чудесным; однако назавтра, при помещении его в гипс (вернее, при извлечении оттуда), он был безнадежно испорчен. Пять недель тяжелого труда пропали даром. Известие об этом распространилось с быстротой молнии, и все обитатели фермы сбежались в беседку и столпились вокруг погибшего бюста в глубоком и трогательном молчании — садовники, слуги-негры, дети, немка-бонна и все прочие. Молчание это изредка прерывалось невольными возгласами сожаления, по мере того как истинные размеры катастрофы становились ясны одному зрителю за другим.
Один ахал так, другой — эдак, немка-бонна воздела руки к небу и произнесла: «О schade! О schrecklich!» [3]* Только Герхардт ничего не сказал, — вернее, почти ничего. Наверное, у него не хватало слов. Однако он взялся за работу и к вечеру подготовил все для того, чтобы с утра приняться за дело сначала; и в три дня вылепил новый бюст, который оказался еще лучше прежнего; завтра мы внесем последние завершающие штрихи, и он будет не хуже любого из тех, какие может вылепить кто угодно.
Всегда ваш Марк.
Если вам попадется человек, которому нужен бюст, порекомендуйте ему Герхардта и сошлитесь на меня.
28
ОЛИВИИ КЛЕМЕНС
Сент-Луис, 10 января 1885 г.
Ливи, милая, все это воскресенье было очень деловым, хотя я и провел его и постели. Я сделал для тебя небольшой перевод, прочел рукопись романа молодой женщины (она замужем, но еще совсем девочка) и нацарапал ей письмо, которое и прилагаю здесь, чтобы удовлетворить твое любопытство: