Ну вот, пора… Усевшись в старое, продавленное кресло Эдмона между однорукими куклами и сломанным вентилятором, Марта принялась слушать фрагменты «Севильского цирюльника».
Она часто закрывала глаза и всякий раз при этом мгновенно оказывалась вновь в сияющем огнями театре, и звучали восторгом, сливаясь в одно целое, голоса, и музыка излучала чувственность… И всякий раз она снова начинала трепетать, и снова ощущала запястьем разделенный с ним эмоциональный всплеск…
Слова развернутого и лежавшего на коленях письма плясали в бликах этого волшебного света.
Розина отдавалась фарандоле, кружась и вздымая множество пышных юбок, усыпанных блестками.
Читанное и перечитанное множество раз письмо обжигало колени Марты.
Жар, должно быть, начался из-за этого, он пошел отсюда — от этого избытка воспоминаний, он стал порождением этих огненных блесток…
Утром пришлось вызвать доктора Бине.
Инициативу проявил Поль, которого встревожило лихорадочное состояние и чрезмерное, очень странное, по его мнению, возбуждение матери. Она понятия не имела о том, что говорил сын доктору в коридоре, что тот отвечал ему. Она была настороже.
Поль не вышел из спальни, он решил присутствовать при осмотре. Доктор, который поначалу был сильно озабочен, чем дальше, тем больше расслаблялся. Наконец он отвернулся от Марты и сказал Полю:
— Что ж, дружок, у меня такое впечатление, что сердце у вашей матери работает прекрасно… Когда я выслушивал ее последний раз, дела шли куда хуже… Она немножко простыла, вот и все!
Немножко простыла? Нет уж, если вспомнить этот безумный вечер, эту музыку, скорее подумаешь, что у нее настоящий и сильный тепловой удар был. Солнечный удар. Но поскольку больше всего ее всегда беспокоило сердце, она очень обрадовалась, что у врача-то оно никакого беспокойства не вызывает.
— Вы мне кажетесь… ну… ну… Вы мне кажетесь, скорее, немножко возбужденной, что ли, дорогая мадам… — заключил ученый муж.
Поль тоже успокоился, пусть даже данное врачом определение «возбужденная» по отношению к матери его несколько удивило.
А Марта решилась.
— Доктор, — вдруг сказала она. — Доктор, могу я минутку поговорить с вами… с вами наедине?.. Прости, сынок, — добавила Марта, обращаясь к Полю, которого вовсе не хотела обидеть.
Поль, недоуменно пожав плечами, но все-таки более чем благосклонно… удалился.
— Понимаете, доктор… Мне надо вам сказать… спросить у вас…
Марта вздохнула, понизила голос. Бывают такие признания, которые можно сделать только шепотом. Теперь именно это ей и предстояло.
— Вот… понимаете, доктор… Так получилось, что… что я… ну… у меня была встреча… было свидание…
Она поколебалась, ища слова, слова, которое никогда прежде не слетало с ее губ, никогда прежде не пронзало ее сердца, но которое ей хотелось произнести, ощутив такую же карамельную сладость во рту, как тогда, когда впервые выговорила, — «свидание».
— Любовное… Да-да, так. Любовное свидание… Ну, и я хотела спросить, узнать… вот… как же это сказать?.. с медицинской точки зрения…
Марта стянула на груди кофточку из тонкой пушистой небесно-голубой шерсти так, будто вдруг застыдилась, так, как застенчивая молодая девушка, вдруг осознавшая, что нечаянно выдала себя — выдала не только внешне, но и внутренне, — смущаясь, прячет в ладонях зарумянившееся лицо.
Доктор Бине, в прежние времена всегда достаточно сдержанный, уселся на край кровати. Это был старый врач, он тоже, как и Марта, вдовствовал, он привык чинить человеческие тела, конечно, но при этом весьма охотно становился психологом, когда появлялась необходимость заняться и душами тоже.
Он посмотрел на пациентку с такой заботой и с таким участием, какого она и припомнить не смогла. Вот разве что — один-единственный раз еще он так смотрел. Шесть лет назад, когда его вызвали к Селине, у которой в самом разгаре воскресного полдника начались, как предполагалось, преждевременные роды: очаровательной малышке Матильде приспичило тогда пораньше появиться на свет, но она благоразумно решила потерпеть.
— Не знаю, мадам… дорогая мадам, просто не знаю, что, с медицинской точки зрения, мог бы сказать против «любовного свидания» с господином… скажите-ка… скажите, а сколько лет этому господину?
— Точно не знаю, доктор. Он постарше меня, кажется, но он так молод, доктор, он такой… Он художник, знаете!
— Отлично, дорогая моя! Просто чудесно! Вы разрешите мне называть вас «дорогая моя»? Мне все это представляется просто замечательным! Я сказал бы даже — доктор Бине встал и принялся укладывать инструменты в саквояж — …сказал бы даже, что я вам завидую!
И доктор вышел, что-то вполголоса мурлыкая, а Марта вся раскраснелась от смешанного чувства огромной радости и огромного смущения.
Поль поджидал врача у выхода из квартиры, и она слышала, как они обменялись несколькими фразами…
И когда сын вернулся в спальню, он показался Марте сильно озадаченным.
— Что еще за лихорадка такая, которую не следует лечить?
Марта опустила глаза. И еще чуть покрепче прижала пушистую светло-голубую кофточку к груди.
— Ладно уж, Поль… Понимаешь… Я, вот, встретила одного человека и…
Поль подошел к кровати. Никогда еще он не смотрел на нее так, нет, один раз смотрел — над свежевырытой могилой, куда опускали гроб с телом Эдмона.
Сын взял Марту за руку.
— Ты могла бы мне все рассказать, мама… Я бы понял, ты ведь знаешь…
— Я… мне как-то страшновато, я не решаюсь… Может быть, из-за твоего отца…
Ответ Поля прозвучал для нее подобно удару грома:
— Тоскливо тебе жилось с папой, да?
— Ох, боюсь, что да, мой мальчик… Действительно — тоскливо…
Марта не могла найти другого выхода: круг замкнулся, сын, в конце концов, сам утверждает.
Поль поспешно надел плащ: то ли он снова заторопился, то ли чуть-чуть рассердился на себя за неуместную растроганность. Но — уже стоя на пороге — повернулся к матери и воскликнул:
— А я проиграл бутылку шампанского!
— Господи! Как же это, мой мальчик? Кому, Поль?
— Да Лизе, кому же еще! Она поспорила со мной на эту бутылку: говорит, ты влюбилась!..
Влюбилась?.. Да, она полюбила… Понадобилось три дня лихорадки, чтобы тело Марты признало эту такую поразительную, такую ошеломительную, такую опьяняющую истину.
~~~
Марта идет по улице.
Прогулка после выздоровления? Она болела, но болезнь была не опасна. Хвала этой болезни! Благословенная болезнь!
Температура упала, но болезнь осталась с ней, и она совсем не хотела выздоравливать, лишаться этой поразительной, этой ошеломляющей, этой опьяняющей истины, не хотела избавляться от очевидности, диагностированной, названной по имени ее собственным сыном.
И именно потому, что Марта полюбила, ей вдруг захотелось прямо с утра прогуляться по Большим Бульварам…
Ей необходимо было надышаться жизнью, надышаться Парижем. Уйти подальше от своего квартала, от его обветшалых, его старушечьих отметин. Открыть для себя город, ощутить его вокруг себя, услышать, как его сердце бьется в унисон с этим ее новеньким с иголочки сердцем — новым домом, в котором поселился новый жилец. Вписаться в город, пусть даже она не способна полностью слиться с его ритмом, с этим всеобщим порывом, который заставляет людей сломя голову бежать по улицам. То, что вокруг клубилась толпа пешеходов, теперь не смущало и не раздражало ее.
Она любит и любима. Мысль об этом вела Марту, несла ее на крыльях, независимую, спокойную, по бульвару, не знавшему ее тайны, не знавшему ничего о ее опьяняющей болезни, о ее благословенной болезни.
Какой легкий воздух. Она надела свое обычное синее шелковое платье, светлые бумажные чулки, голубую шляпку, нитяные перчатки, не забыла взять плетеную кожаную сумочку, внутри которой — драгоценность: красная сафьяновая записная книжка, куда позолоченной ручкой уже занесено сегодняшнее вечернее свидание — в «Трех пушках», конечно. Запись была особенно отчетливой на фоне трех белых, пустых страничек — трех дней лихорадки, трех дней без встреч, без свиданий, разве что с самой собой.