Однажды утром, проснувшись с ощущением тошноты, я почувствовал исходящий от постели запах разложения. «Возможно, как раз сейчас гниет один из моих органов, – подумал я, вставая с постели и глядя на оконные жалюзи, – у меня, наверное, рак и запах гниющего органа идет из Ноздрей и рта». Знай я, что у меня неизлечимый рак и я умру в ближайшие пару недель, я поплыл бы на корабле на остров Стромболи и бросился в вулкан, ибо не хочу вверять земле родной Каринтии собственный труп. Варвара Васильевна сбежала от угроз своего алкоголика-мужа в больницу в Виллахе, вытащив из шкафа черное платье и положив его на кровать. Прежде чем поехать в больницу, она сказала своему мужу: «Если мне не суждено вернуться, я уже приготовила одежду, она лежит в спальне на моей кровати. Пусть кто-нибудь тогда привезет в больницу это платье, в нем я хочу лежать в гробу и быть похоронена». Когда вышла в свет уже упоминавшаяся мною украинская хроника, где я описал ее детство на Украине, ее депортацию в телячьем вагоне в Каринтию и ее первый год пребывания там, а также то, как ее четырнадцатилетней девочкой привезли на крестьянское подворье ее будущего мужа, как ее избил муж за то, что она рассказала мне историю своей жизни, а завистливые люди из горной деревни дразнили и всячески травили ее семью, она долго не решалась потом появиться в деревенской церкви или зайти в чей-то дом. Время от времени она в темноте приходила на могилу своего сына, которого потеряла, когда тому было двадцать лет. «Ты не представляешь, что значит завернуть жизнь в саван. Теперь я действительно русская!» Той ночью, когда я проснулся с чувством тошноты, незадолго до того, как лечь спать, я поел залежалой горгонцолы и запил холодным пивом. Весь следующий день у меня болела голова, желудок и был понос. Вечером этого холодного туманного ноябрьского дня я пошел в Замок Святого Ангела, где в маленькой нетопленой капелле показывали фильм Пьера Паоло Пазолини «Аккаттоне». На алтаре капеллы, перед большим распятием был устроен экран, из-за экрана были видны лишь склоненная голова и прибитые гвоздями руки распятого Иисуса Христа. Господь из Назарета, свесив голову на правое плечо, и сверху искоса смотрел на экран. В конце фильма, когда Аккаттоне уже лежал мертвый на улице, его друг, с которым он хотел украсть ветчины и колбасы, чтобы набить живот, стоя перед его телом, перекрестился закованными в наручники руками. Выйдя из Замка Святого Ангела с болью в животе и раскалывающейся головой и идя по темной, пустой холодной площади Святого Петра, я увидел, что на четвертом этаже одного из внутренних зданий Ватикана, в апартаментах папы горел свет. Иногда несколько монахинь останавливались на темной площади Святого Петра, указывали на темное окно, становились на колени и молились.

Нелли сидела в своем кресле, ласково на всех нас посматривала и прислушивалась к нашему разговору. Иногда же оживлялась и сама и непременно начинала тоже что-нибудь говорить… Но в такие минуты мы все слушали ее обыкновенно, даже с беспокойством, потому что в ее воспоминаниях были темы, которых нельзя было касаться. И я, и Наташа, и Ихменевы чувствовали и сознавали всю нашу вину перед ней, в тот день, когда она, трепещущая и измученная, должна была рассказать нам свою историю. Я навестил живущую вблизи моей родной деревни украинку, которую, как некогда четырнадцатилетнюю Варвару Васильевну, в 1943 году, когда ей исполнилось семнадцать, целый месяц в телячьем вагоне везли с Украины на принудительные работы в Каринтию. Я надеялся, что эта женщина расскажет мне немного о своем украинском детстве, но она выпроводила меня, разве что только не вышвырнула меня за дверь: «Война есть война… Так случается на войне… Миллионы людей пережили нечто подобное, в том, что я пережила, нет ничего особенного… Кроме того, прошло уже более сорока лет, и я прожила на Украине лишь первые семнадцать лет жизни. Другое дело, если бы я прожила сорок лет в России… Не стоит ворошить старое дерьмо… Когда я об этом рассказываю, я начинаю волноваться… Мне дорог мой покой… Я не хочу об этом вспоминать… Я уже почти все забыла…» Ее муж – алкоголик, так же как и муж Варвары Васильевны – все же пригласил меня распить с ним бутылку вина и рассказал – в то время как его жена сидела тут же и била мухобойкой мух и улыбалась, когда ей удавалось убить муху, – что гитлеровские охранники бросали сырую рыбу в телячьи вагоны, в которые депортируемые были набиты, как сельди в бочку, чтобы не дать им умереть с голоду во время месячного путешествия с Украины в Каринтию. Те, кто медлил, – голодали. «Это ты мне рассказывала, а не кто-то другой», – сказал ее муж. «Ты сочиняешь!» – снова сказала она со славянским акцентом. Когда поезд останавливался в деревне или в городе, то – если того хотела охрана – депортируемых выпускали из вагонов, и они пили из водопроводной колонки. Те, кто был не столь быстр или слишком слаб, слизывали капли воды, выступавшие на влажных стенах вагона. В конце концов поезд прибыл в Сант Вайт. Депортируемых, среди них были и дети, вытолкали из вагона, выстроили на улице, где их уже ждали крестьяне, которым нужна была рабочая сила. Девять лет она работала у крестьянина в Нижней Каринтии, не получая за свою работу ни шиллинга. Только после того как ее теперешний муж подал в суд, описав эту эксплуатацию, ей выплатили за девятилетнюю работу тысячу пятьсот шиллингов. Спать она должна была в сенях крестьянского дома, за дощатой перегородкой. Когда шел снег, через щели между досками снежинки падали на ее одеяло и подушку. Крестьянин бил ее, если она давала мало корма скоту, но у него было слишком мало сена. Когда она после девятилетней работы, с тощим узелком за спиной, уходила со двора, сыновья крестьянина провожали украинскую девушку звоном погребальных колокольчиков, звоня как по покойнику. «Что ты говоришь, – закричала украинка с тем же славянским акцентом. – Я все забыла, и крестьянина того уже нет в живых». Пока мы сидели за бутылкой югославского вина, она занялась своей работой и принесла по просьбе мужа еще закуски, только когда мы уже стояли во дворе и прощались, она сказала мне: «Но, пожалуйста, не упоминайте нигде моего имени!»

Лица говорящих я видел смутно, но они возмутились когда я дал им понять, что Тресль еще жива и нельзя ее класть в гроб. Но мгновение спустя я тем не менее крикнул покойной: «Не смей наступать своими мертвыми ногами на мою грудь!» Затем кто-то прижался лбом ко рту покойницы, открыл ее синие, уже тронутые тленом губы и стал тереться о ее зубы, пока не разорвал плоть в клочья и лобная кость не коснулась зубов покойницы. Покойница открыла рот и сказала: «Убери лучше твой скелет от рояля, если я еще раз захочу сыграть Шопена!»

Я увидел, что футбольный фанат повязал на бедро черный платок с изображением черепа. Тиффози разрисовали в красно-синие цвета римского флага не только лица, но и автомобили. На улицах раздавались отпечатанные объявления о смерти, в которых указывалось время, когда на Олимпийском стадионе Рима умрет футбольная команда «Ливерпуль». В качестве присутствующих на похоронах были перечислены фамилии игроков римской команды. После полуночи на страшной скорости вокруг обелиска на пьяцца дель Пополо кружил огромный, раскрашенный в красно-синие цвета трактор. Когда итальянская команда проиграла важный матч и отец убил своего сына перед телевизором, мне вспомнилась фраза Марии Эбнер-Эшенбах: «Невозможно сделать бездуховных людей духовными, но их можно превратить в фанатиков». Я всегда рад, видя разворот цветной спортивной газеты с портретом, на котором изображен спортивный кумир с продырявленной скрепкой головой, Я вскочил с места с воодушевлением тиффози на стадионе, когда, подъезжая к Вене, увидел из окна поезда каменотесную мастерскую «Страна надгробных камней».

Взглянув на римскую витрину с надписью «Мыло для детей», я увидел белое и зеленое мыло в виде обезьян, львов и слонов, в нижнем ряду этой витрины лежало мыло для взрослых в форме верхней части женского тела без головы или нижней части женского тела без ног. В парфюмерном магазине на станции Термини я видел желтые, белые и синие статуэтки скорбящей Богородицы из мыла. Сначала я не хотел мыть руки маленьким красным мылом в форме сердца, но два месяца спустя, зайдя в тот же туалет, я посмотрел на это мыло хотя холодно, но уже без отвращения, и еще пару дней спустя я мыл свои горящие пыльные ноги мылом в форме сердца. Матерчатые аисты в детских гробовых туфельках стояли в витрине игрушек. К выпуклому брюху аиста была приколота записка с надписью «GiocattoUper bambini».[20] Рядом – в виде молочника – стояла улыбающаяся фарфоровая негритянка. Еще немного, и рождественские песни из магазинных репродукторов, постоянно изливаясь на кукол, оживят их и заставят выйти на улицу и покупать детей из плоти и крови. Выражение лица куклы, замотанной в пластиковые пеленки, светилось радостью жизни, и продавщица, мывшая волосы куклы детским шампунем, насвистывала в такт звучащего из репродукторов супермаркета шлягера. Перед магазином нижнего белья на заполненной магазинами церковных сувениров улице Оттавио, по которой на площадь Святого Петра ежедневно проходит несчетное количество монахинь, монахов и священников, в инвалидной коляске сидел калека и, ни к кому не обращаясь, словно в летаргии, протягивал руку. Мужчина протянул инвалиду банкноту в пятьсот лир и несколько монет мелочи. За спиной нищего, в витрине магазина лежали красные женские трусики, на которых черными нитками было вышито Buon anno. Девушка-подросток, улыбаясь, прошла мимо витрины, бросив мимолетный взгляд на красные трусики. Стоящая рядом со мной женщина рассматривала дамское белье, а я – мужское нижнее белье, однако потом мы поймали друг друга на том, что смотрели она – на мужское, а я – на женское белье. В другой витрине на улице Оттавио множество белых футболок висело на вешалках с изображением римского папы раздающего причастие.