ОТЕЦ-КРЕСТЬЯНИН точит косу о ребро убитого еврея: «Мы слишком рано закрыли Маутхаузен!»

ЕПИСКОП, порезав свой правый кулак, прикладывает к ране освященную облатку и накладывает сверху бинт. «Творец крайней плоти младенца Иисуса, которую как обручальное кольцо носят на правой руке невесты Христовы, Дух Святой, мастерская его – чистейшее лоно Девы Марии, что рдеет сардаром, и надпись на нем гласит: «Из-за пролитой крови!» Колечко плоти мягко и превращает, когда наденешь его на палец, сердце каменное в сердце живое и сострадающее». Через много дней после того, как облатка вросла в рану, он снимает повязку и, читая благодарственную молитву, троекратно целует кожу над вросшей в плоть облаткой.

МОЛОКОМЕР: «Гадюки плоскоголовы, потому что затыкали дыру в Ноевом ковчеге».

ДЯДЯ ГУСТАВ: «Все итальянцы скользкие, как слизняки, пока их не придавишь сапогом».

Стоящая напротив меня в автобусе, едущем к площади Святого Петра, монахиня была худа, как распятие, висевшее у нее на груди. На его вертикальной планке стояло – Иисус, на горизонтальной – Христос, а в месте их скрещения билось ее сердце и бормотало: «Иисус Христос, Иисус Христос». Поблизости от Ватикана уже много часов подряд в небе кружат миллионы перелетных птиц, садятся на ветки деревьев и гадят на улицу, на головы прохожих и крыши машин. Люди жмутся к стенам домов под козырек. Школьники и студенты держат над головами школьные портфели, защищаясь от птичьего помета. Две одетые в черное монахини, с Развевающимися покрывалами на голове, на которые падает помет, бегут по улице и вбегают друг за дружкой в кафетерий. Гвалт птиц перекрывает шум дорожного движения, несмотря на то что в этом месте в площадь вливаются четыре улицы. Когда проезжает машина «скорой помощи» с включенной сиреной, птицы черным покрывалом взлетают с деревьев, кружатся в небе и вновь садятся на ветки. Улица воняет птичьим пометом. Дворники открывают мусорные контейнеры. Постоянно слышится звук шлепающегося о металлические крыши припаркованных автомобилей помета. Напевая, мимо меня идет мужчина и розовыми листами розово-красной спортивной газеты накрывает стекла своей машины. Я не ищу укрытия. Сегодня я просидел несколько часов за пишущей машинкой, не выдавив из себя ни одного стоящего предложения. В наказание тысячи птиц должны нагадить на меня. На мгновение на ветках деревьев оказывается так много перелетных птиц, будто на каштанах больше черных плодов, нежели листьев. Мужчины и женщины идут мимо меня с раскрытыми зонтами. Автомобили, стекла которых залеплены пометом, паркуются и пережидают, пока не прекратится дождь из птичьего дерьма. Листья, сорванные с деревьев с птичьим пометом, один за другим падают на землю. Бумажными носовыми платками, которые я вытаскиваю из черной кожаной сумки, я стираю помет со страниц открытой записной книжки с изображениями высохших обряженных мертвых тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо. Черны от помета стоящие вокруг каменные статуи. Хозяева магазинов, торгующих одеждой, и владельцы кафетериев сворачивают солнцезащитные козырьки и спешат занести стулья и столы внутрь. От ужаса кричат дети. Дамы на высоких каблуках, держа в руках зонты, воротят нос. Бесчисленные перелетные птицы одним огромным колышущимся черным покрывалом затмевают небо. Стекла светящих желтым светом шарообразных фонарей облеплены птичьим пометом. Они почти не пропускают свет. Постепенно улицы погружаются во тьму. Измазанные птичьим дерьмом полицейские автомобили носятся по улицам с включенными во всю мощь сиренами, отпугивая птиц. На крыше автобуса стоит большая ржавая круглая птичья клетка. На деревьях, растущих на площади Чинкваченто, сидят стаи перелетных птиц и испражняются – как народ на уличных мальчишек, трансвеститов, транссексуалов и гомосексуалистов. Торговцы аудиокассетами закрывают прилавки со своим товаром полиэтиленовой пленкой. Продавец газет кладет куски полиэтилена поверх газетных прилавков. Торговец дорожными сумками и чемоданами убирает их, ставя друг на друга под прилавок. Уличные мальчишки и трансвеститы собираются под временными крышами прилавков и пережидают дождь из птичьего помета.

На площади Чинкваченто, когда я шел мимо спящей женщины, которая целыми днями совала в пасть своей постоянно падающей на газон, умирающей овчарке куски мяса, и увидел два огромных новых рекламных плаката, висевших на стене перехода, ведущего в метро; на одном из них был изображен зимний пейзаж, на другом – тугая струя белого молока, текущая из деревянной овцы, я взвыл, как цепная собака, потому что тунисский бродяга Риад Шафедин рассказал мне, что завтра утром он садится в самолет и возвращается в Тунис. Когда я, весь в слезах, шел домой, то обнаружил в мусорной куче на улице Сан-Валентино полуразорванную африканскую куклу. Ее ступни болтались над тыльной стороной моей кисти. Я подумал, не принести ли мне ее домой, но снова положил ее в мусорную кучу и накрыл белым платком, найденным тут же, в мусоре. Однако пару дней спустя, бродя у площади Чинкваченто, я увидел, как на площади Республики Риад Шафедин садился в «мерседес» с миланскими номерами. В тот же день, сидя на диване в гостиной Леонтины Фэншоу и глядя на надкусанное яблоко, я подумал о Риаде Шафедине, которого как-то раз притащил с собой в квартиру и который раскрыл перед моим лицом нож, все время бывший при нем ради безопасности, показывая, на что он способен, если я не заплачу ему обговоренную сумму. Провожая его до автобусной остановки на площади Евклида, я увидел хозяина, стоящего перед магазином «Бенеттон» и ждущего, пока опустятся автоматические жалюзи. Глядя на движение стальных жалюзи, пока Риад Шафедин садился в автобус, я никак не мог решить: сунуть мне под жалюзи голову из магазина или с улицы. Лучше наверное, с улицы, чтобы никто не увидел, как раздуется мое лицо, когда жалюзи сдавят горло, и как станет распухать язык, и как из моих глаз брызнет кровь.

В парикмахерской на площади Евклида стриженые ногти летели на грудь и на колени женщине, делавшей маникюр потягивавшему сигарету мужчине. На кончики его пальцев садилась тонкая пыль, когда подпиливали его ногти. Полуприкрыв глаза, с потухшей сигаретой во рту, мужчина смотрел на женщину, которая смачивала его ногти губкой, а затем вытирала их фланелевым платком.: На руке парикмахера, держащей телефонную трубку, я увидел состриженные волосы. Другой рукой держа ножницы, он разговаривал по телефону, продолжая стричь клиента. Выставив грудь, мать кормила ребенка. Парикмахерша резкими движениями пальцев сверху вниз массировала матери голову. Черноволосый подмастерье, держа на коленях куклу, плел косу из четырех прядей свежевыросших кукольных волос и вставлял в нее пару полуувядших маргариток, принесенных в парикмахерскую ребенком. Надувную пластиковую секс-куклу в человеческий рост – беднягу, с которой я более полугода сожительствовал в Клагенфурте, я как-то раз, когда она сидела в ванне, приняв мальчишеской спермы, окликнул: «Людмила! Я тебя распотрошу!»

Придя в страхе домой, Людмила расхваливала свежее мясо. Меньшиков поднял указательный палец и снова сунул его в груду мяса. Мясо, которое он ест, обязательно должно быть с запахом тухлятины. Женщина с раком носа, который уже почти полностью ампутирован, купила в табачной лавке на площади Евклида пару почтовых марок с изображением папы Иоанна Павла II, несущего крест. На месте носа у женщины был наклеен вечно намокавший телесного цвета пластырь, который к тому же слегка поддерживал ее очки. На ее лбу блестели крупные капли пота, готовые в любой момент потечь по ее лицу.

Мой двоюродный брат, с которым я долгие годы был служкой в камерингской церкви и с которым мы, как Якоб и Роберт, вместе вешались, но одновременно сидели под нашими все еще дрыгающимися ногами и описывали друг другу наши мертвые тела, он – мое, я – его. На мгновение я отвернулся от висящих тел и, когда я вновь посмотрел на них, то заметил, что мое тело страшно исхудало, члены лишились плоти. Лохмотья арестантской робы болтались на моем повешенном скелете. В другом сне на нас были черные, расшитые по краю серебром, но уже засаленные одеяния церковных служек, и мы шли за медленно едущим, но управляемым на расстоянии катафалком. В гроу, наполненном освященными облатками, на самом верху лежали глазные яблоки священника Франца Райнталера. Склонившись над гробом и посмотрев в зрачок его правого глаза, я увидел «Zibaldone dipensieri» Джакомо Леопарди[19] и проснулся от страха быть задушенным, с ощущением павлиньего пера во рту. Трясущейся правой рукой я тут же ощупал свой высунутый язык.