Римские уличные мальчишки, прислонившись к каменным столбам на площади Фирдоуси, держали в руках мертвых ящериц.

Мой брат рассказывал, что наша покойная бабушка была положена в гроб не в той комнате, где умерла, а ее тело было завернуто отцом и служителем морга Штимникером в одеяло и перенесено из комнаты, где она умерла, по лестнице в шестнадцать ступеней в прокуренную комнату работников, из которой всех удалили, и именно там, а не в комнате, где она умерла, как я много раз описывал, ее положили в гроб и в гробу снесли вниз по лестнице в шестнадцать ступеней. Кого из нас, детей, ночами не накрывали этим одеялом, в которое заворачивали мертвое тело нашей бабушки, ночами, когда было холодно и снежинки заметали окна? Кроме того, я лишь недавно узнал, что, по слухам, Якоб в одной пижаме повесился рядом с Робертом в сарае священника.

В память о молодом батраке, который несколько лет работал на его дворе, мой отец взял две окровавленные свиные отбивные из своей бухгалтерской книги и, идя по заснеженному двору к хлеву, бормотал себе под нос: «Он был хороший работник!» В хлеву он подошел к тельной корове и дал ей полизать кровавые свиные отбивные. Проснувшись, я кратко записал этот сон и, перед тем как снова заснуть, я услышал над Римом вороний грай. Не вызван ли этот сон мозолями на пятках, которые я несколько дней назад натер жесткой кожей моих новых туфель и теперь вынужден был каждый день смазывать противовоспалительной мазью и заклеивать пластырем? Не были ли две мои кровавые мозоли на пятках двумя окровавленными свиными отбивными, которые он странным образом вынимал не из холодильника, а из своей бухгалтерской книги?

Так как после самоубийства их тела не были найдены, могильщики похоронили их заграничные паспорта и поставили над могильными холмами деревянные кресты, на которых было написано: «Здесь покоятся удостоверения личности Якоба и Роберта!»

В дождливый день, когда множество людей прятались от непогоды в метро и полиция заглянула в здание вокзала, бездомные, словно испуганные куры, двигались по залам вокзала Термини, а затем из теплых залов вокзала кинулись в холодное одноэтажное здание метро. Вытянув свободную руку навстречу прохожим и прося милостыню в тон звука своих четок, ярко одетая цыганка кормила грудью ребенка, который тянул ее сосок и одновременно широко растопыривал пальчики правой руки. Ногти у него были длинные и грязные. Красивый высокий сорокалетний уроженец Ямайки с многочисленными косичками-дредами, у которого не было пальцев на ногах, опираясь на палку, гордо прошел на своих слоновьих ногах по площади Чинкваченто, сел в углу душного, пропахшего мочой зала метро и, окруженный солдатами и полицейскими, стал барабанить в кокосовый орех. Как только на площади перед станцией метро ко мне подошла цыганка и, схватив мою руку, предложила погадать, я буквально шарахнулся от нее в сторону и заспешил дальше. Ее двухлетний, одетый в лохмотья ребенок сидел у стены и играл с двумя белыми, блестящими в свете привокзальных фонарей столировыми монетами. Молодой военный с такой набожной почтительностью нес в руках свою фуражку, что, когда я, оторвав взгляд от книги, посмотрел на него, мне сначала показалось, что это зеленая дароносица, в центре которой вместо облатки военная кокарда. Множество молодых людей без дела слонялись по залу метро, кто-то лежал на спине, кто-то на животе, кто-то прислонился к грязным стенам или, мотаясь, как пьяный, бродил вверх-вниз по каменным лестницам. Я не хотел возвращаться домой раньше полуночи, так как Леонтина Фэншоу сказала буквально, что теперь, когда в ее квартире поселился жилец, вся ее Sexlife, как она выразилась, протекает вне дома. Возможно, она позвонила между делом какому-то римлянину, который охотно с ней спит, но только если может одновременно смотреть телевизор. «Вместо этого он смотрит мне в лицо!» – кричит синьора. Бездомная женщина, прислонившись к стене, пыталась консервным ножом открыть банку печеночного паштета, но затем взяла нож и с его помощью выковыряла содержимое банки через маленький разрез. Грязный десятилетний мальчишка причесывал перед зеркалом кабинки моментальной фотографии свои длинные черные сальные волосы, испробовав при этом множество причесок. Затем он внимательно осмотрел расческу на наличие волос и вшей и снова повернулся затылком к своим бездельничавшим на лестнице друзьям. Будто всходя на эшафот и ожидая только падающего сверху со свистом ножа, мужчина склонил голову над раковиной парикмахерской. Женщина смела множество лежащих под разными креслами локонов всех цветов в кучу и, подтолкнув ее ногой в совок, отправила в черный полупустой мешок для мусора с изображением Колизея. Трое одетых в коричневую форму солдат, прежде чем прокомпостировать свои билеты, с испугом и в то же время не отрывая глаз смотрели на женщину, которая, не стесняясь людей, сняла трусы, присела прямо в зале метро, с шумом помочилась на каменный пол, так что теплая моча потекла по босым пальцам ее ног и ступням. Девушка-бродяжка, у которой не было нижних зубов, держа во рту сигарету, одновременно причесывалась перед зеркалом кабины моментальной фотографии. На влажной жвачке отпечатывались следы и двух верхних зубов, и десен верхней челюсти. Засовывая расческу в карман брюк, она, чтобы привлечь к себе внимание сидящих, входящих и выходящих из метро пассажиров, несколько раз упала, покатилась по каменным плитам пола, встала и, смеясь, снова рухнула как подкошенная, когда в метро вошла женщина с пластиковой сумкой с надписью «Citu del sole». За окном фотоувеличительного аппарата я увидел цветную фотографию ребенка, удивительно похожего на недавно похищенную в Риме девушку. Однако, одновременно с жадностью поглощая подробности историй и лиц, я не мог обнаружить связь между похищенной девушкой и портретом девушки под стеклом фотоувеличительного аппарата. Однорукий гитарист разбил о каменный пол метро прямо перед пятьюдесятью стоящими перед ним людьми полную бутылку вина, когда его игре и пению стал упорно мешать пьяный нищий. Уже пару месяцев перед остекленной станцией метро по многу часов подряд взад-вперед непрерывно ходит лысеющий длинноволосый мужчина, а затем он ложится и по полдня спит прямо на каменном полу перед стеклянной стеной. Я часто блуждаю в лабиринте станции метро «Термини» или сажусь в поезд, чтобы пересечь под землей Рим и добраться до находящихся над моей головой его дворцов, его кардиналов и епископов, цыганок, трансвеститов и уличных мальчишек. Часами, живо жестикулируя, я брожу, закатав брюки, по морскому берегу вдоль Остии, а морские волны массируют мои икры. Кому из вас выпадало счастье иметь слушателями обитателей моря? Иногда, желая отдохнуть от моих долгих созерцательных прогулок по залам метро «Термини», я сажусь в кабинку моментальной фотографии и задергиваю черную занавеску.

На окруженном живой изгородью газоне перед вокзалом Термини долговязый мальчишка бреет старой опасной бритвой девушку с гноящимися оспинами на лице. Прохожие и карабинеры перед главным входом вокзала с жадным любопытством наблюдали за этим ритуалом стрижки волос. Перед главным входом на вокзал, возле стеклянной полицейской будки я заметил, что загороженный решеткой газон пострижен и пахнет свежей травой. Я подумал об Аккерманне, который вечерами, задав корм скотине, выезжал в поле на тракторе с опущенными зубьями косилки. Весной иногда случалось так, что в высокой траве крестьяне обрезали ноги детенышам косуль, которые еще не научились бегать. Однажды я видел крестьянина, идущего по Вайербихлю, с окровавленным кричащим детенышем косули с тремя отрезанными ногами. Устроившаяся перед вокзалом Термини нищенка, не отличая больше публичное пристанище от своей гостиной, взяла прислоненную к стеклянной стене вокзала Термини метлу и стала истово подметать вокруг своего шезлонга, на котором были разложены детская одежда и спальный мешок. Рядом с ней, обращенная лицом к ярко освещенному залу вокзала Термини, сидела кукла. Когда мимо нее проходила одетая в белое монахиня, она сунула в рот сигарету и стала искать по карманам спички. Рядом с ней посреди белых и синих пластиковых пакетов без надписей на байковом одеяле спала женщина, чьи веки были залеплены гноем. На ее сжатых в кулаки руках рельефно выступали вены. Ее колготки были в затяжках, высохшем кале и пятнах мочи. Хромой негритенок, проходя по залу, не мог оторвать взгляда от сидевшего у стены грязного нищего, который часами с упорством сумасшедшего точил карандаш. От благорасположения служительницы вокзального туалета зависело, пустить ли двух не способных заплатить мальчишек. Мальчик, переминаясь с ноги на ногу, подошел к туалету, но, посмотрев на висевший на стене ценник, так и не зашел внутрь; повернулся и пошел вверх по лестнице. Два карабинера, прежде чем зайти в туалет, положили свои фуражки на стол, перед которым рядом с рулоном серой туалетной бумаги сидела служительница. Бдительная служительница положила на фуражки правую руку и подвинула их поближе к стоящей на столе вазе с цветами, за которой был образок какого-то святого. В вокзальном кафетерии к девушке, пьющей у стойки бара капучино, подсел молодой карабинер, видимо, давая ей понять своей формой, что его сексуальные домогательства всего лишь исполнение долга. Говорящая по-арабски женщина сначала подала руку своей знакомой, а затем мне; Чтобы дать понять подруге, что она не имеет ко мне никакого отношения и что я лишь случайно оказался с ней за одним столом, она дважды попросила у меня прощения за то, что подала мне руку. Болезненно скривив лицо, она указала на замазанный красной мазью герпес на своей нижней губе. Рядом с сидящим перед чашкой капучино негром, смятой газетой чистившим свои никелированные костыли, какой-то индиец развернул носовой платок, в котором были мелкие итальянские деньги. В одном из залов вокзала ребенок целовал витрину игрушечного магазина, за которой стояло множество разнаряженных кукол. В том же зале, на полу, постелив свой пиджак, сидел однорукий гитарист. К культе он приделал железный стержень, на который была прикреплена пластмассовая пластинка, ею он ударял по струнам гитары. Вместе с другими людьми я с любопытством наблюдал, как молодая, одетая в лохмотья женщина с измазанным углем лицом, постоянно шлявшаяся по вокзалу, задрав халат, присела у стоявшего посреди зала телефона-автомата и, широко расставив ноги, справила нужду. Не подтерев задницу, она бросила газетную страницу на фекалии. Когда она снова поправила халат, все те, кто наблюдал за ней, дерзко и победоносно засмеялись. Я и вправду могу часами слушать голос из репродуктора, объявляющий отправление поездов на Неаполь, Палермо, Катанью, Париж или Барселону. Когда же объявляется отправка поездов на Вену, Мюнхен или Цюрих, мне хочется снять туфли и запустить ими в громкоговоритель. Иногда я подолгу смотрю на табло отправления поездов, пока перед глазами несущиеся по всей Европе, сплетающиеся и сливающиеся друг с другом, словно матрешки, уменьшающиеся поезда не въезжают в Балканский экспресс. Частенько, странствуя по Риму, Неаполю, меняя квартиры, адреса которых не знает никто из домашних, я представляю себе, что мой отец-крестьянин лежит при смерти. Два дня никто не может сообщить о его смертельной болезни. Старый крестьянин умирает. Он много дней пролежит в холодильнике морга виллахской больницы, потому что никто не может сообщить сыну о его смерти. Терпение моих братьев и сестер иссякает. Смертную оболочку крестьянина предадут земле. Несколько дней спустя, возможно, после случайного звонка домой, мне сообщают, что крестьянинумер и уже похоронен. Я приезжаю, чтобы описать дни до и после его похорон и его агонию. Ночью я иду на камерингское кладбище, а затем несу по деревенской улице венок, на черной траурной ленте которого написано: «Последний привет. Твоя жена», и бросаю его в открытую дверь хлева голодной скотине.