Услышав вой полицейской сирены и увидев голубую мигалку несущейся на забитой автомобилями виа Национале полицейской машины, мы, не обернувшись, продолжали идти дальше. Когда машина поравнялась с нами, я увидел, что из ее окон высунулись двое полицейских с направленными на прохожих пистолетами. За машиной, на такой же скорости, следовал бронированный инкассаторский автомобиль, за которым шла еще одна полицейская машина с включенными сиреной и мигалкой. Одинокий пуленепробиваемый жилет висел на внутренней двери стеклянной полицейской будки перед зданием итальянского парламента. Перед тюрьмой одетый в серую форму охранник разговаривал с монахом в черной сутане, пока мужчина выгружал из грузовика и ставил перед воротами тюрьмы сетки затянутых в полиэтилен банок с консервированными бобами. По расслабленным, скучающим лицам карабинеров я понял, что на площади Ротонда не произойдет ничего такого, для чего потребовалось бы их вмешательство. Карабинер черной резиновой дубинкой толкнул дверь полицейской машины и, непрестанно улыбаясь, демонстрировал и друзьям, и врагам свои новенькие, с иголочки, зубные протезы. Мгновение спустя я вздрогнул и прибавил шагу, так как мне стало стыдно, когда я понял, что женщина заметила, как я иду за красивым мальчиком. Ребята, которые, широко расставив ноги, сидели на бортике фонтана на площади Ротонда, с издевкой заулыбались, заметив, что меня взволновали их позы и фигуры. Перед церковью Сан-Джованни в Латерано дежурили не только пара почтовых фургонов, но и все время стоял сине-белый полицейский фургон, полиция в котором в любой момент готова была действовать самым решительным образом. Полицейский лениво нажимал на клавишу «пробел» стоящей в полицейском фургоне механической пишущей машинки, как раз в тот момент, когда руководительница туристической группы вышла из церкви Сан-Джованни в Латерано в окружении просящих милостыню цыганских детей, неся в руках пасхальную хоругвь. Естественно, что карабинеры не попросят меня предъявить документы, когда я, встав перед ними, достану мою записную книжку с изображениями облаченных и высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников в катакомбах капуцинов в Палермо и стану записывать в нее номер их мотоцикла и захочу засунуть им в зубы свидетельство о смерти, в которое они уже сегодня собственноручно могли бы вписать свои имена, потому что завтра при сопровождении инкассаторской машины на улице Фанфани…
На улице Кондотти идущая навстречу прохожим лилипутка толкала своими короткими босыми ножками наполовину заполненную мелкими бумажными деньгами обувную коробку. Туристы бросали деньги в коробку, оставляя без внимания лениво развалившихся тут же цыганок, которые, выпростав груди, кормили своих детей. Чтобы обратить на себя внимание, нищий бьет палкой прямо по расстеленному на земле изображению обезглавленного Иоанна Крестителя.
В безлюдном затопленном Неаполе я стоял перед свечной фабрикой и, заглянув в окно, спросил у рабочего, действительно ли лежащие здесь свечи из настоящего воска и сколько стоит деревянный ящик таких свечей. В сумерках я видел акробата с разрезанным красным апельсином, который шел по натянутому между двух неаполитанских колоколен канату к задушенному петлей из свечного фитиля младенцу Иисусу, лежащему под одной из колоколен.
В течение трех дней в витрине одной из аптек, в крестьянской люльке, была выставлена египетская мумия ребенка. «Vera mummia!»[4] – было написано на приклеенной к люльке этикетке.
«Если ты не можешь спрятаться, я тебя убью!» – сказал я плавающей в бочке с медом радужной форели. Я рассматривал форель вблизи только несколько секунд, как передо мной возник труп Якоба, обнажил свою грудь, сняв с нее саван, и показал мне свое снежно-белое сердце.
Недавно я рассматривал изображенные на конфетных коробках австрийские пейзажи, которые на самом деле давно изуродованы промышленниками, политиками и их министерствами по охране окружающей среды. Пока на языке медленно тает шоколадная конфета, можно с чистой или нечистой совестью смотреть на напечатанные на коробках конфет пейзажи. Мозги австрийских политиков достали из их черепов рыболовными крючками, а скрюченные защитники отечества в инвалидных колясках окропили их лимонным соком и на серебряном блюде поднесли в качестве предсмертной трапезы перед распятием исполнителю роли Христа в традиционной австрийской инсценировке Страстей Христовых.
А среди заснеженных вершин течет родничок холодный, и кто из родничка изопьет, останется юн и никогда не состарится. Что же из тебя выйдет? «Я закончу коммерческое училище, затем поступлю учеником к коммерсанту, сдам экзамен на звание коммерсанта и открою свой магазин или стану электриком», – сказал я учителю, спросившему меня, что же из меня выйдет, когда я, краснея, стоял у доски и не мог решить задачу. Карл Герцог, сидевший за последней партой и услышавший слова «коммерсант» и «электрик», затряс головой и издал крик ужаса, пока я вертел головой, переводя испуганный взгляд с него на издавшего точно такой же крик ужаса учителя восьмилетки. Я снова повернул голову и увидел, что все мои сидящие за партами школьные враги опустили головы, стараясь не глядеть на меня, потом снова увидел мотающего головой очкарика Карла Герцога, самого высокого и худого ученика со стриженым затылком, который действительно впоследствии стал коммерсантом. Учитель велел мне садиться, и я сел на свое место рядом с Фридлем Айхольцером. Сын учителя пойдет в гимназию и когда-нибудь станет учителем, но мы, два крестьянских сына, мы останемся сидеть в восьмилетке, мы должны будем стать батраками или дорожными полицейскими, мы должны провести восемь лет в деревенской восьмилетке. Даже отец, поддавшись уговорам учителя, говорил: «Лучше хороший аттестат восьмилетки, чем плохой – гимназии». И еще он говорил: «Ты учишься не для меня, ты учишься для жизни! Учитель считает, что ты не сможешь электриком, а только дорожным полицейским!» Я сидел рядом с Айхольцером и подавленно смотрел на голубые линейки моей школьной тетради. «Ничтожество! Лодырь! Жид! Трутень! Слюнтяй! Ты будешь дорожным полицейским!» Я был в пятом классе, когда в деревню приехала молодая учительница старших классов. Она поселилась в комнате на втором этаже крестьянского дома Айхольцеров. Я страшно завидовал Фридлю Айхольцеру, который спал на том же этаже, всего в двух комнатах от ее спальни, пользовался тем же ватерклозетом, ел из тех же тарелок, мог мыться в той же ванне, что и она, и вместе с ней собирать растущие у южной стены абрикосы и виноград. В ее маленькой комнате был книжный стеллаж из досок и кирпичных столбиков. Там я впервые увидел желтое карманное издание «Чумы» Альбера Камю. На том же стеллаже я впервые увидел романы Хемингуэя и рассказы Эдгара Аллана По. Мы как зачарованные уставились на книжный стеллаж, а затем попросили учительницу привезти нам из Виллаха книгу Карла Мая.[5] Несколько дней спустя она привезла нам «Нефтяного магната», «Охотника на соболя» и «Казака». Мы подрались за «Нефтяного магната». Про эту книгу мы слышали, так как в это время в австрийской провинции крутили новые фильмы, снятые по произведениям Карла Мая. Мы бросили жребий и, к моему удивлению, мне достался «Нефтяной магнат». Дома, улегшись на постель, под большим, как окно, образом Рафаэлевой «Madonna Sulla Seggiola», я день и ночь читал эту книгу. Неделю спустя в полутемном черном вестибюле я крикнул учительнице: «Пожалуйста, Виннету!» Мы молча посмотрели друг на друга и тут же разошлись. Через пару дней она сказала мне: «У меня для тебя кое-что есть!» Я испугался, потому что у меня не было денег. Я пожалел, что слишком поспешно высказал свое желание, но это было незадолго до Рождества и я надеялся, что мне подарят деньги. Но под рождественской елкой оказались только самые необходимые вещи: пара трусов, кальсоны, рубашка, но не было ни одного шиллинга. «У нас нету денег на книги, для нас это роскошь!» – сказала мне мать, за всю жизнь не прочитавшая ни одной книги. Я стащил из ее бумажника двадцатку и заплатил за книгу Карла Мая. На следующий день она обнаружила пропажу. Ей даже в голову не пришло заподозрить моих братьев или сестер. Не спрашивая моих объяснений, она закричала: «Спускай штаны!» – положила меня животом на стул и, взяв в руку пучок перевязанных красной матерчатой лентой розг, лупила меня по голой заднице до тех пор, пока мне не стало настолько больно, что я уже не мог кричать. Когда мне было разрешено встать, я сперва упал перед стулом на колени, уставившись на лужицу слюны на сиденье стула, встал с колен и, натянув штаны, пошел вверх по деревянной лестнице в шестнадцать ступеней. В своей комнате я улегся в постель под образом «Madonna Sulla Seggiola» и, свернувшись как эмбрион, заснул. В тот вечер я не вышел к столу – ячменному кофе с полентой. На следующий вечер, когда мы укладывались спать вместе с сестрой, она заметила вспухшие сине-красные полосы на моих ягодицах. Она закричала: «У него синие колбаски на попе!» С этого самого момента мать грозила мне: «Если что-нибудь натворишь, я буду лупить тебя до синих колбасок на попе!» Я испил из него несколько освежающих глотков; я состарился, я не состарился, я молод навсегда!