Но так бывает всегда, когда кажется, что под черепом зашевелился осколок. Никогда не знаешь, до какой точки докатятся воспоминания. Улыбнешься ли чему-нибудь забавному, или снова будешь умирать от черного подлого страха.

Через несколько минут с женой и сыном мы пошли на ужин. Столовая гагринской турбазы ничем или почти ничем не отличалась от подобных общепитовских заведений.

Здесь, пожалуй, уже можно было бы обойтись без подробностей, так как всем известно, что пищу принимают в несколько смен, и меню... - надо ли говорить про меню? - и теснота в двух больших залах, одинаково похожих на столовую и на конюшню.

Но нас это не касалось. Мы ужинали в третьем зале, существенно отличавшемся от двух, похожих на конюшню.

Высокие окна, задрапированные легкими кремовыми портьерами, смотрели на море. У окон стояли со вкусом сервированные столики. На каждом столике на деревянной подставочке кокетливо красовался красно-желто-черный флажок с гербом Германской Демократической Республики. Миловидная официантка-грузинка грациозно разносила семгу, такую розовую, сочную и нежную, что от одного ее вида блаженство наполняло мой рот и растекалось по всему телу. А люди, которым, в отличие от меня, разрешали в шортах входить в столовую, развалились за этими столиками в позах, которые мне тревожно напоминали то ли что-то уже описанное, то ли виденное мной в натуре, что-то такое, что мне ужасно не хотелось вспоминать сейчас, в Гагре 1968 года.

С женой и сыном за особые заслуги, оказанные гагринцам на ниве здравоохранения, я тоже сподобился ужинать в этом зале. Правда, входить сюда мы были обязаны, как формулировалось, прилично одетыми. Но все же... не в конюшню.

Сидели мы не у окна за столиком с красно-желто-черным флажком, а у противоположной стены. И между теми столиками и нашими был еще один ряд столов, пустующих, ничейных, как нейтралка.

И семги на ужин нам не подали. Вместо семги на закуску выдали ложечку икры баклажанной, консервированной в позапрошлом году. И даже вид ее не улучшал пищеварения. И почему-то мясного рагу хватило только на столики у окон. А у нас был все тот же так называемый шницель рубленный, в котором мясо обнаруживалось только при тщательнейшем качественном анализе.

Миловидная грузинка не подносила нам красивых чашек с какао.

Сын рыскал по столовой в поисках чайника, в котором еще можно было найти остывающий напиток.

Ужин проходил, как формулируют, в дружеской атмосфере.

Оттуда, из-за столика с красно-желто-черным флажком, мне приветливо помахал длиной рукой мой старый знакомый.

Благословение

Может ли быть такое - не суметь ответить на простейший вопрос, что это было - видение или сновидение? Неужели человек не может вразумительно сказать, что это ему просто приснилось? А если он не уверен, что это ему приснилось, то как отличить видение от сновидения?

Тяжёлый недуг ветряная оспа у двадцативосьмилетнего крепкого мужчины. На первых порах испуганные врачи даже заподозрили оспу натуральную. Ветрянкой меня наградили мои маленькие пациенты в карантинном отделении, которым я заведовал.  Отделение было обособленной частью детской клиники Киевского ортопедического института. Возможно, будь я нормальным врачом, подчинявшимся правилам гигиены, ветрянка ко мне не пристала бы. Но младенцы, увечные, полностью изолированные от родителей, лишённые ласки, страдавшие от болей после тяжёлых операций. Как можно было не приласкать ребёнка, не взять его на руки, не прижать нежно своё лицо к его личику, не поцеловать? Как можно было не посвятить такому ребёнку каждую свободную минуту? Беда только, что минут этих было маловато.

Я жил в общежитии врачей. Семь больничных коек несуразно расположились в комнате странной формы, соответствующей периметру причудливой  башни - хозяйственной пристройки к баронскому дворцу, ставшему помещением ортопедического института. В общежитие надо было подниматься по бесконечной крутой каменной лестнице, вдыхая неаппетитные, даже подозрительные запахи институтской кухни. Моя койка занимала привилегированное место у единственного в комнате участка ровной стенки слева от двери. К сожалению, занимать эту койку мне доводилось нечасто. Бесконечная работа в клинике, библиотеке и в экспериментальном отделе, суточные дежурства, внезапные подъёмы ночью, если травматологический пункт не справлялся с потоком карет скорой помощи.

И в этот жаркий летний день, когда уже несколько часов моя голодная утроба настойчиво требовала заполнить её какой угодно пищей, в карантинное отделение позвонил главный врач и приказал мне немедленно спуститься к ожидающей у подъезда карете скорой помощи, которая доставит меня на аэродром к самолёту санитарной авиации. В Белоцерковском районе тяжёлая спинномозговая травма. Необходима немедленная операция. Я робко заметил, что сейчас уже третий час, что с утра я ничего не ел, а в таком состоянии как-то не очень уютно лететь на лёгком самолёте. Перекус займёт у меня максимум минут десять. Телефонная трубка начальственно прорычала, что перекусить можно и на аэродроме.

 

С включённой сиреной, разгоняя автомобили, автобусы и троллейбусы, пренебрегая запретами светофоров, карета скорой помощи за восемь минут проделала многокилометровый путь по улицам города до Святошино, до стоянки самолёта санитарной авиации. Самолёт почему-то сирены не включал и вообще не спешил взлетать. Не помню уже, по какой причине. Съестным в обозреваемом пространстве, увы, не пахло. Около пяти часов мы наконец взлетели. Ещё примерно через час, осмотрев травмированного больного, я приступил к операции на позвоночнике. Спинной мозг, к счастью, не был повреждён. Он только был сдавлен кровоизлиянием. Именно этим объяснялся паралич ног и потеря чувствительности ниже пупка. Всё стало быстро возвращаться к норме, как только я вскрыл гематому под твёрдой мозговой оболочкой.

Всеобщая радость - и больного, молодого электрика, свалившегося с телеграфного столба, и моя, и ассистировавшего мне главного врача, хирурга с двадцатипятилетним стажем, который впервые увидел такую операцию, и сестёр, и санитарок - захлестнула операционную. Главный врач тут же на радостях пригласил меня выпить и закусить. Моя проснувшаяся утроба напомнила мне о том, о чём я успел забыть во время операции. Я уже предвкушал удовольствие от выпивки и закуски. Но на моё несчастье в дверях обозначился пилот, парень чуть старше меня, и уверил всех в том, что вылететь следует немедленно, так как быстро смеркается, и в таких условиях посадка самолёта в Киеве может оказаться опасной или даже неосуществимой. Ничего не поделаешь. В жизни у меня бывали и более продолжительные голодовки. Пришлось лететь.

Полетели. Как только самолёт набрал высоту, пилот попытался убедить меня в том, что уже смеркается и посадка в Киеве невозможна. Зато в пяти минутах отсюда, возле села, в котором живёт его тёща, можно сесть. А уж тёща накормит нас так, как самым капризным гурманам не снилось. Этот аргумент оказался для меня неотразимым, и я согласился на вынужденную посадку.

Вскоре показалось нужное нам село и шалаш сторожившего бахчу, на попечение которого пилот собирался оставить самолёт на ночь. Заход на посадку почему-то оказался неудачным. Мы чуть не врезались в деревья на опушке леса. В последний миг пилот рванул штурвал на себя, и самолёт круто взмыл вверх. Мы сделали ещё один круг. Я смотрел, как мальчишки мчатся из села к убранному полю рядом с бахчёй. Второй заход на посадку оказался удачным. Мы выбрались из самолёта. К пилоту подскочил его восьмилетний сын. Но общение с отцом продолжалось недолго. Самолёт оказался интереснее человека, пусть даже родного.