Тут снова раздался телефонный звонок. Звонил заместитель министра здравоохранения Украины, с которым мы состояли в дружеских отношениях.
– Ион, иди к своему дурню и получи командировочные. Я заказал билет. До Москвы – сегодня вечером, а из Москвы до Томска завтра утром.
Поговорили, пошутили. И я пошёл к «своему дурню». Не знаю, кто ему звонил, и что ему объясняли. Но он сидел за главврачебным столом красный, как варёный рак.
– Что ж вы мне не сказали?
– Сказал. И показал вам письмо из Томска.
– Идите в бухгалтерию и получите командировочные.
– Сколько?
– Как положено. Два шестьдесят в сутки.
– Нет, за такие деньги не поеду. – Первый в моей жизни и единственный случай стяжательства. Потребовал десять рублей.
– Положено два шестьдесят в сутки. Ничего другого не положено.
– А положено доктору медицинских наук работать рядовым врачом в больнице под вашим руководством? Так что, либо платите, либо сами летите в Томск.
– Ладно, идите в бухгалтерию, – с мýкой выдавил он из себя. По-видимому, это было первое в его жизни нарушение устава. Не знаю, последнее ли.
О замечательном событии, школе-семинаре, следовало бы рассказать с мельчайшими подробностями. Но и без этого слишком часто отвлекаюсь. Не хочется фигурировать в облике кретина с побочными ассоциациями.
Кроме главного, которое, собственно говоря, и является темой рассказа, упомяну вечер в мою честь, организованный двумя добрыми русским женщинами, профессорами Томского медицинского института и Томского университета. Закуской к доступной водке служили две тысячи приготовленных ими пельменей из недоступного в Томске мяса, в том числе медвежатины. Не имел я в ту пору представления о кашруте. Картина этих пельменей на простыне, расстеленной на снегу, не могла не потрясти своей живописностью.
А сейчас о главном событии. Не помню точно когда, кажется, на следующий день после моей лекции, меня пригласил к себе ректор Томского медицинского института, академик академии медицинских наук, профессор Иннокентий Васильевич Торопцев. Поглаживая лысину, он без вступления сказал, что вскоре в институте состоится конкурс на замещение должности заведующего кафедрой ортопедии, травматологии и военно-полевой хирургии. «Я уже говорил со многими членами учёного совета. И все согласны проголосовать именно за вас». Признаюсь, это неожиданное приглашение смутило меня. Помявшись, сказал, что должность ведь не вакантная, в институте, насколько мне известно, имеется заведующий этой кафедры. Назвал фамилию профессора-еврея, с ним я не был знаком, даже никогда не видел, но знал о его существовании.
– Видите ли, – ответил академик Торопцев, – профессорско-преподавательский состав нашего института на достаточно высоком научном и профессиональном уровне. Профессор (он назвал фамилию) этому уровню несколько не соответствует. Буду с вами откровенным. Мы давно хотели от него избавиться. Но немедленно последует молва, что антисемит Торопцев выбросил очередного еврея. Поэтому именно вас, еврея, мы хотели бы увидеть заведующим этой кафедры.
Уже придя в себя, рассмеялся.
– И я буду откровенным. Ничего не могу сказать о квалификации (назвал фамилию) профессора. Но о вашем антисемитизме слухи до меня дошли. За приглашение огромное спасибо. Однако вынужден от него отказаться.
Академик Торопцев снял очки и недоумённо глянул на меня.
– Ион Лазаревич, я знаю, что вы работаете рядовым врачом. И это при вашем уровне. О вашем характере мне тоже кое-что известно. И, как подтверждение, – ваша лекция с явно антисоветскими закидонами. Кстати, мне, как вы выразились, антисемиту, они весьма понравились. И при этом отказываетесь от предложения, которому обрадовались бы профессора, занимающие кафедры во многих институтах? Ничего не понимаю. Что касается моего антисемитизма... Он ведь не распространяется на вас, на еврея, ко всему ещё нагло демонстрирующему своё еврейство. Да, я не люблю еврейчиков, совершивших, так называемую Октябрьскую революцию, убивших государя императора, ставших активными чекистами и энкаведистами. Но при чём здесь антисемитизм?
Подобные сентенции я уже слышал из уст другого академика – выдающегося советского физика Владимира Евгеньевича Лошкарёва. Во время Шестидневной войны вместе с моим племянником, членкором Академии наук Михаилом Фёдоровичем Дейгеном мы втроём вдохновенно распили бутылку коньяка «Мартель» за здоровье израильских воинов. Ответил ему так же, как сейчас академику Торопцеву. Напомнил о черте оседлости, сбившей несчастных евреев в тесные местечки, где они были обречены на полуголодное и голодное существование. Напомнил о погромах, о кровавых наветах, о процентной норме. Напомнил о патологическом антисемитизме того самого государя императора и всех прочих государей и государынь.
– Ладно, почти убедили. Но почему вы отказываетесь от моего предложения?
– Дорогой Иннокентий Васильевич! Нет слов выразить вам мою благодарность. Но я уже одной ногой в Израиле, где, обещаю вам, никогда не забывать о вашем предложении.
Мы встали почти одновременно. Академик Торопцев подошёл ко мне, молча пожал мою руку и, помедлив, обнял.
Вот и весь рассказ о происшедшем почти ровно тридцать четыре года назад. Обещание своё я выполнил. Не забываю благородного Иннокентия Васильевича. Не забываю двух славных русских женщин-профессоров, соорудивших две тысячи пельменей в честь человека, с которым они только что познакомились. Не забываю атмосферу школы-семинара. Не забываю потрясающую деревянную архитектуру сибирского города. Не забываю тайгу, в которую меня повезли томчане. Старые высоченные кедры, неподвижные в космическом молчании. Нетронутый снег по пояс. Минус семнадцать градусов по Цельсию, а мне почему-то не холодно в моём демисезонном пальто. И ощущение вселенского собора, заполненного не слышимым, а осязаемым голосом Всевышнего… Разве такое можно забыть?
Октябрь 2010 г.
Хеврон
Январь 2011 года. В эту же пору тридцать лет назад мы с женой приехали в Хеврон. Сейчас город утопал в солнечной благодати, подобной израильской весне. А тогда потоки холодного дождя затопили озябшие строения, в полдень погружённые во тьму. Перед Бейт Хадаса (Здание Хадасы) над примитивным бункером из мешков с песком возвышалась голова раввина Левингера. Приблизившись и обойдя бункер, чтобы войти в дом, мы увидели всю тощую фигуру раввина с автоматом в руках. Вода, как из пожарного брандспойта, стекала с капюшона на брезентовый балахон. Рав Левингер улыбнулся, увидев нас у входа в охраняемый им дом.
А в доме, в котором в ужасных условиях проживало несколько героических семейств, воевавших с властью, пытавшейся выселить их из символа еврейского присутствия в одном из четырёх священных городов Израиля, верховодила жена раввина Мирьям Левингер. Израильское правительство не отказалось от намерения выселить их из дома, всегда принадлежавшего евреям, для того, чтобы угодить арабам. Что можно сказать об этом?
Скромно, не жалуясь, госпожа Мирьям рассказала нам о тяжёлом быте в городе, населённом враждебно настроенными арабами. Но значительно тяжелее быта была война с израильским правительством.
Шестнадцатилетний сын, один из многих, не помню уже из скольких детей Левенгеров, работал в Иерусалиме. В Хеврон возвращался поздно вечером, иногда ночью.
– Но ведь это опасно! – Удивилась моя жена.
– Конечно, – ответила Мирьям.
– Неужели вы не волнуетесь и разрешаете сыну такие поездки?
– Естественно, волнуюсь. Но ведь не могу же я запретить сыну ходить по нашей земле.
– Я встал, подошёл к этой славной женщине и поцеловал её руку. Я заметил, вернее, почувствовал охватившую людей какую-то неловкость. Но в ту пору ещё не имел представления о том, что совершил нетактичный поступок. Мужчина не имеет права даже прикасаться, не то что целовать руку жены раввина. Уже потом, когда узнал об этом, оценил деликатность госпожи Мирьям. Она повела себя так, словно ничего не случилось, словно я не преступил дозволенного. Так воспитанная деликатная хозяйка не замечает пролитого на скатерть.