И в Бейт Хадаса. А здесь ещё вспомнил, как «зелёный» новый израильтянин я реагировал на сообщения в известиях, словно из поля боя, о том, что сейчас происходит в Бейт Хадаса. А происходило для меня, нового израильтянина, необычное и непонятное. Израильское правительство не разрешало евреям вселиться в еврейский дом. Ночью десять женщин, девушек и около сорока детей прокрались мимо часовых, карауливших вход, и через окно в тыльной стене проникли в дом. Их пытались взять измором. У них не было воды и еды. Но они не сдались и победили. Армия, подчинявшаяся правительству Ликуда, не посмела атаковать женщин и детей. Это были именно те женщины, возглавляемые Мирьям Левингер, с которыми мы общались во время первого приезда в Хеврон.

К Меарат а-Махпела жена, невестка и сын пошли пешком, а я, приехав автобусом, одиноко ждал их уже наверху, у основания лестницы в синагогу. Ко мне подошёл пастор, мужчина лет шестидесяти.

– Вы израильтянин? – Спросил он.

– Да.

– Местный? Впрочем, это глупый вопрос. Видно же, что вы не местный.

Я улыбнулся, поняв ход его мыслей, который он тут же огласил:

– Вы ведь без кипы, значит атеист, а в Хевроне живут только верующие евреи.

– У вас не совсем правильное представление о евреях. И ошиблись вы дважды. Во-первых, атеисты самые неистовые приверженцы их веры – атеизма. Во-вторых, я верующий, как и очень многие мои одноверцы без кип. Дело в том, что я ещё не дорос до выполнения всех шестисот тринадцати заповедей. Поэтому кипу я не ношу, но сейчас, перед тем, как войти в синагогу, конечно, надену.

– Спасибо. Это ещё одна важная деталь, которую я усвою в этот приезд в Израиль.

– Вы уже были здесь?

– Да. Двадцать лет назад. И уехал, стыдно признаться, рафинированным антисемитом. – Он увидел мой изумленный взгляд и продолжил. – Видите ли, мы приехали из Соединённых Штатов, группа друзей Израиля. Мы с удовольствием осматривали цветущую страну. Нас возили по всем христианским местам. Гид у нас был молодой человек с прекрасным английским языком. Я сказал бы, оксфордским.

Я мысленно улыбнулся, представляя себе, как он, американец, восторгающийся оксфордским английским, воспринимает моё «моя твоя понимай».

– Всё шло замечательно до поездки в Хеврон. Вот как раз на этом месте, где мы сейчас стоим, речь зашла о еврейском поселении в Хевроне. Гид возмущёно брызгал слюной. Уже языком бездомных нью-йоркского истсайда он обвинял поселенцев в том, что они препятствуют установлению мира на Ближнем Востоке. Я возразил, сказав, что это еврейская земля, а Хеврон один из четырёх городов, священных для евреев. Он спросил меня, откуда я это взял. Я ответил – из Танаха. «Ну, если вы верите этим глупым сказкам, – сказал он, – то тут и разговаривать не о чём». Потом мы были на приёме, который в нашу честь устроили симпатичные интеллигентные молодые люди из движения «Мир сейчас». Но для меня они перестали быть симпатичными, когда я услышал их высказывания, подобные тем, которые мы услышали от гида. Я подумал, если это евреи, то не напрасно их ненавидят. Знаете, немалых усилий стоило мне избавиться от антисемитизма, вернуться к старому мировоззрению и снова приехать в Израиль. На сей раз до поездки сюда, в Иудею, мы побывали в Самарии. Гид, весьма образованный израильтянин повёз нас в Ариэль, Элькана и поселение, забыл название, из которого мы рассматривали Тель-Авив. И вот неожиданная встреча с вами. Спасибо. Было приятно познакомиться.

Он пожал мою руку и вместе с подошедшей группой поднялся в синагогу. Подошли и мои родные.

Чуть позже мы узнали, что именно в это время в синагоге выступал мэр Кирьят-Арбы Ядидия Левингер, сын рава и госпожи Мирьям. Возможно, это был тот самый сын, о котором мы говорили тогда в Бейт Хадаса при первом посещении Хеврона.

Не успели стать на ступени, как площадь взорвала молитва муэдзина, тысячекратно до децибелов артиллерийской канонады усиленная громкоговорителями. Ничего удивительного. В синагоге ведь сейчас выступления-воспоминания евреев. Упомянул артиллерийскую канонаду потому, что точно в этот день, 13 января 1945 года, точно шестьдесят шесть лет назад я так же, как сейчас, был оглушён небывалой артиллерийской подготовкой перед наступлением, последним, в котором я участвовал. В течение двух часов перед атакой на исходной позиции мы сидели в танке полностью оглушённые. Я не слышал собственного голоса. Не помогало даже танковое переговорное устройство. Не знаю, могло ли бы сейчас оказаться полезным какое-нибудь устройство. Грешен, но так захотелось мне взять в руки винтовку и расстрелять все репродукторы, все до единого. Естественно, – скажете вы. Израильский агрессор.

Январь 2011 г.

Золото высшей пробы

Голда окаменела над раскрытой книгой. Она смотрела, но уже не видела строк, воскресивших в сознании кошмар ее детства. Зачем она взяла эту книгу?

Сколько лет ни строчки по-русски. Даже считать стала на иврите.

Голда не знала, сколько времени она сидела над раскрытой книгой, не видя ее, не перелистывая страниц.

Голда. Саша так назвал ее тогда, в их первую ночь. Голда - золотая.

Кроме этого слова Саша по-еврейски, кажется, не знал ни одного другого. В аэропорту, когда они прилетели в Израиль, чиновник, заполняя документы, спросил ее имя. Она сказала: "Голда".

Саша посмотрел на нее и улыбнулся. Так внезапно тридцатичетырехлетняя Ольга стала Голдой. Трансформация не по созвучию, а по тому, как в самые интимные минуты называл ее Саша. Может быть, именно поэтому она не сменила имени Голда на однозначное по смыслу ивритское имя Захава.

Саша был для нее всем. Даже сейчас, когда она приближалась к своему пятидесятилетию. В будущем году юбилей. Саша для нее все даже сейчас, когда у них три сына, три замечательных сына, когда она уже бабушка. Она любит его так же, как тогда, когда он бережно опустил ее на землю с кузова грузовика.

Или еще раньше? Когда ей так хотелось, чтобы молодой доктор обратил на нее внимание. Она знала, что мужчины пожирают ее глазами. Но Саша был занят роженицами, больными женщинами и наукой. Ее, казалось, он даже не замечал.

Она была уже на пятом курсе института и работала медицинской сестрой в клинике акушерства и гинекологии. Отец был весьма состоятельным человеком.

Ей не пришлось бы работать, не откажись она от помощи родителей. Но Оля прервала все связи с семьей, как только поступила в институт. На первом и на втором курсе было невыносимо трудно. После занятий - работа в фирме по обслуживанию, уборка квартир, мытье окон. В течение двух зимних месяцев по ночам выгребала грязь из окоченевших трамваев. А на занятиях слипающиеся глаза и боль в каждой мышце, в каждом суставе.

В школе она заслужено числилась первой ученицей. Но ведь это была сельская школа. Оля не обольщалась. Она знала, что, если не считать школьной программы, начитанные городские студенты, с детства приобщенные к богатствам культуры, сильнее ее. Не честолюбие, а понимание того, что без общей культуры нельзя быть врачом, заставляло ее совершать невозможное - выкраивать время для чтения не только учебников и конспектов, для посещения музеев, филармонии и театров.

После пятого семестра Оля начала работать медицинской сестрой, сперва в терапевтическом отделении, а потом, решив стать акушером-гинекологом, в институтской акушерской клинике. Там она познакомилась с Сашей.

Клиника была большой, и врачей было много. Но Саша был единственным. Не только в клинике. Во всем мире. Оля несла в себе это чувство, растущее и уплотняющееся в ее сердце, ни разу не выдав его даже движением брови.

С пятилетнего возраста, с того самого дня, когда оборвалось ее детство, когда она возненавидела свою семью, Оля научилась наглухо запирать мысли и чувства. Может быть, поэтому у нее не было близких друзей ни в школе, ни сейчас в студенческом общежитии, ни в институте, ни на работе.