Десять лет назад, проезжая через Раджпут — княжество к северу от Мальвы, султан увидел купающуюся в лесной реке индианку и влюбился в нее так страстно, как только и может полюбить чистое сердце в первый раз. Отец девушки, князь Раджпута, узнав о любви мусульманина, был разгневан и приказал запереть дочь в самой высокой крепостной башне. Той же ночью юноша влез по отвесной стене и похитил возлюбленную. Через двенадцать дней он привез драгоценную добычу в свой дворец в Манду, столице могущественной Мальвы. Но это было лишь полдела. Султан, сам известный музыкант, сделал большее — он заставил Рупамати, в свои тринадцать лет самую знаменитую певицу и сочинительницу песен в индийском мире, полюбить его, иноверца, и добился у князя Раджпута благословения их брака!
На Востоке знают два вида любви: любовь в объятиях — санъйогу, и любовь в разлуке — вийогу. За десять лет Рупамати довелось сполна испытать и ту, и другую. Но сейчас возникло нечто новое. За стеной дворца лежал Манду — город их с Баз Бахадуром любви. Самый красивый город от Агры до Мумбая тысячами окон пялился на все четыре стороны в поисках своего султана. Баз Бахадура нигде не было!
На следующий день после того, как стало известно, что войско Великого Могола Акбара вышло из Дели и направилось к Манду, Баз Бахадур с небольшим отрядом поскакал в Раджпут к отцу Рупамати за помощью. Войско Акбара было в четыре раза больше того, что могла выставить Мальва. Великий Могол не считал воинов, он намеревался взять добычу во что бы то ни стало. А добычей была назначена она, красавица Рупамати!
С момента отъезда Баз Бахадура Рупамати мучалась одним-единственным вопросом. Ее мысли занимало не то, кто придет в Манду первым — муж или враг: султану предстояло проскакать расстояние вдвое большее, чем могольским воинам: он не мог успеть. Принцессу терзало другое: в какой момент возлюбленный предал ее, вот что занимало ее ум и сердце! Он знал, что не успеет вернуться, и все же ускакал прочь из дворца. Мог взять ее с собой или остаться с нею, но предпочел третье… Она пыталась понять, о чем он думал в момент прощания, и все, что приходило на ум, казалось глупым и неправдоподобным.
Рупамати приказала денно и нощно нести караул на башне у северных Индорских ворот — войска появятся оттуда. На девятый день на мачте над башней взвился черный флаг: часовые оповещали, что приближается армия Акбара. Рупамати не торопилась, она знала, что у нее есть несколько часов. Она спокойно сложила письма Баз Бахадура и несколько любимых украшений в шкатулку из слоновой кости и, взяв ее с собой, отправилась в восточную беседку. У входа в нее стояли, склонив головы, четыре евнуха.
— Исмагил, — позвала Рупамати одного из них и протянула слуге лист плотной бумаги с нарисованной на нем миниатюрой. — Передашь господину!
На рисунке была изображена пропасть со стоящим возле самого ее края юношей. Юноша играл на флейте, а к нему — прямо по воздуху — шла девушка с закрытыми глазами. Под рисунком было написано черной тушью на хинди: ЕСЛИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ОПАЗДЫВАЕТ НА СВИДАНИЕ, ПОГАСИ ЛУНУ И ЖИВИ В ТЕМНОТЕ.
— Рупамати дождалась заката на этой скамье. — Англичанин в очередной раз закурил и выпустил клуб вонючего дыма. — Вместе с последним лучом солнца она встала на камень и шагнула в пропасть. Говорят, ее подхватил порыв ветра и не дал разбиться… — Англичанин помолчал, затем повернулся ко мне: — Красивая история?
— А что стало с Баз Бахадуром? — Мой голос звучал так сдавленно, словно кто-то держал меня за горло.
— Через год он пошел на службу к Акбару.
Я молчал, безнадежно глядя на окружающие холмы, на их склоны, срывающиеся в темноту провала, на облака над ними и понимал: продолжения не будет. И все же ждал — так, словно от этого зависела моя жизнь.
Риччи достал из складок балахона короткую бамбуковую флейту и заиграл. Мелодия была по-восточному тягучей и витиеватой, но сквозь пестрый колорит в ней без труда различались и страсть, и боль, и безысходность. Во всем мире несчастная любовь одинакова, а счастливая со временем либо становится несчастной, либо перестает быть любовью. И чем страшнее, чем кощунственнее конец любовной истории, тем дольше в сознании людей держится память о ней.
Звуки флейты отзывались во мне физической болью. Я что есть сил сжал зубы — два года не было этих приступов, этой вакханалии безумия и страха! И вот сейчас из прошлого, из самых дальних его казематов, крадущейся походкой приближалась та, при виде которой у меня темнело в глазах, и сводило горло, и легкие забывали сделать очередной вдох… Я не хотел, чтобы англичанин видел мое лицо, отвернулся и почувствовал, как дрожат губы, как дрожь распространяется по всему телу… И точно так же, как два года назад, в последний момент между мной и пропастью отчаянья возникла LP: взяла за руку и увела в безопасное место. Я представил ее, потерянно сидящую в одном носке на краю кирпичного топчана в дешевом гостиничном номере, и жалость, которую уже почти испытывал к самому себе, уступила место нежности и желанию быстрее оказаться с ней рядом.
— Мне пора! — сказал я, готовый сорваться с места.
Риччи спрятал флейту и молча смотрел, как солнце поднимается из-за горы.
— Не волнуйтесь. — Я впервые за все время заметил на лице своего собеседника подобие улыбки. — Все будет хорошо!
Странное дело, этот куривший вонючие сигареты бродяга внушал мне уважение. И я готов был поверить его пророчествам. Но больше он ничего не сказал.
— Что это за мелодия? — спросил я, просто чтобы о чем-нибудь спросить.
— Не догадались? — удивился англичанин. — Последняя песня Рупамати.
Настала моя очередь удивляться:
— А я решил, что это легенда! Вы историк?
— Нет, — ответил Риччи и встал со скамейки. — Просто часто бываю в Манду.
Мы поднимались по тропинке вверх к павильону Рупамати и молчали. Проходя мимо восточной беседки, Риччи набросил на голову капюшон и сказал:
— Десять лет назад у меня здесь погибла жена. — И после паузы добавил: — Скорее всего, оступилась.
Я дернулся в его сторону, но из-под капюшона на меня смотрели спокойные, ничего не выражающие глаза.
— Вы слишком впечатлительны, — заметил англичанин. — Проживая чужие беды, мы примеряем их на себя.
От некогда великолепной столицы великого султаната осталась пара сотен бедняцких домиков. Они, как деревенские дети к подолам матерей, жались к искореженным стенам древних дворцов. Единственным сооружением, прошедшим сквозь века без видимых повреждений, была стоявшая посреди поселка огромная мечеть. Возле входа в нее толпились старики в чалмах. С ними было несколько мальчиков. Не доходя до мечети, Риччи остановился и, повернувшись ко мне, спросил:
— Вы надолго сюда?
— Нет, после обеда уедем, — ответил я.
На лице англичанина на мгновение отразилось недоумение, но оно тотчас приняло прежнее выражение.
— Что ж, — сказал он. — Ни к чему стремиться увидеть Аллаха. Главное, не забывать, что Аллах видит тебя.
Я не понял, что он хотел этим сказать. И тогда он пояснил:
— Вы торопитесь уехать, но Манду — не то место, которое скоро вас отпустит.
На прощанье он протянул мне руку, на ладони лежала уже знакомая старинная монета.
— Это вам, — сказал англичанин. — На память о Манду.
Я разглядывал монету, невольно задерживая собеседника. Было в рассказанной истории какое-то противоречие — но какое, я не мог понять! Наконец я еще раз перевернул монету и, вглядываясь в изображение девушки, спросил:
— А кто чеканил эти деньги?
— Я, — просто ответил бродяга и, смешавшись с толпой стариков у входа, исчез в мечети.
Напротив нашего отеля стоял «амбассадор». При виде меня Саид выскочил из кабины и распахнул дверцу. Он успел побриться и выглядел так, словно ночевал не в машине, а в роскошной гостинице. Я отрицательно покачал головой и направился в угол двора, туда, где находился наш номер.
Уже на подходе я почувствовал неладное: дверь была слегка приоткрыта и изнутри доносились слабые всхлипывания. LP сидела на каменном ложе и, уперев кулаки в щеки, жалобно, совсем по-детски, плакала, утирая слезы носком.