— Зачем?

— По ряду соображений. Во-первых, ты мог что-нибудь напутать, наврать, а во-вторых, надо угождать будущему бо-перу.

— Кому?

— Своему будущему тестю, невежда! Каждый журналист должен знать хоть сотню французских и латинских речений, должен практиковаться в их применении. Это придает ему лоск — и мы, мол, не лыком шиты. Так вот, надо угождать бо-перу, то есть тестю, пока ключ от комнаты новобрачных болтается в его кармане.

— Откуда ты взял, что он мой будущий тесть?

— Неужели отрицаешь? Чудак! Отрицать можно лишь то, что известно лишь двум человекам из каждых трех, но если знают все трое, то смирись, принимай поздравления и кланяйся, как фарфоровый болванчик.

— Что знают? Что ты несешь?

— То, что Анна Петровна Стрельникова твоя невеста, что свадьбу сыграют вот-вот, и притом какую свадьбу! Со всеми онёрами…

— От кого ты слышал эту чушь?

— В последний раз от чистильщика сапог на углу Морской и Очаковской. — Нурин рассмеялся. — Один мой друг, старый журналист, забавный человек, тиснул в «Вестнике» — да будет ему земля пухом! — статейку о естественных законах распространения слухов, сплетен и клеветы. В городе с населением до ста тысяч человек рядовая сплетня становится общим достоянием за один день и две ночи. Но в нашем городе, вопреки всем законам, любому слуху достаточно одного часа, чтобы проникнуть в каждый дом. Ничего не поделаешь — юг. Молве помогает уличное общение населения.

— Нет, такие болтуны, как ты! — разъярился Степан.

— И ты сам, и Нетта… Невозможно шире афишировать ваши отношения, чем делаете вы с Неттой Стрельниковой. Влюбленным кажется, что они в пустыне, а за ними подглядывают тысячи глаз. Слежка за влюбленными — увлекательное общедоступное занятие. Каждый этап ваших отношений был известен городу так же точно, как сегодняшние цены на хлеб. Ничего удивительного! Он — видный журналист, автор популярных фельетонов, она — дочь инженера, красивая девушка…

— Прекрати это… это безобразие! Все только и заняты мною… Пошлость и низость!

— Молчу, молчу! — похлопал себя кончиками пальцев по губам Нурин.

Несколько минут он действительно молчал, просматривая опись материала, сданного в набор, и подсчитывая строчки, потом, как бы между прочим, спросил:

— Ты подписался под очерком о плотине своего бо-пера, как и всегда, «С. Киреев». Так и оставить?

— А что? — Степан вспомнил опасения матери, вспомнил шуточки Одуванчика и взорвался: — Что за чепуха! Нужно быть гнилым обывателем, чтобы…

— Я такой и есть, — смеясь одними глазами, прервал его Нурин. — Ты сразу догадался, о чем я думаю, потому что я высказал то, что скребет тебя. С моей точки зрения, это чепуха, но с точки зрения таких сверхморалистов, таких ультрапуритан, как Наумов, Дробышев и прежде всего ты сам, это не совсем чепуха, а может быть, и вовсе даже не чепуха. Ты не должен писать о проекте своего тестя. Это может вызвать неприятные комментарии со стороны гнилых обывателей, вроде меня, каких очень и очень немало. Зачем давать им пищу? Изобрети приличный псевдоним, и дело с концом.

— Удивительное дело, ни Наумов, ни Дробышев не усмотрели неловкости в том, что очерк о плотине подписан моей фамилией. Что это значит? Это значит, что они выше обывательщины, и решают, конечно, они, а не… Словом, ты понимаешь меня.

— Так-так! Все же запиши мой совет красным карандашом на косяке двери, последуй моему совету и благодари меня в душе каждый раз, входя и выходя из дома. Я не прошу за него ничего, кроме товарищеской признательности. С некоторых пор я стал уважать тебя и хочу быть тебе полезным. Так вот, не лезь в первую попавшуюся петлю. Подпишись псевдонимом, хотя бы из скромности, если не из осторожности. Не ослепляй мир сразу твоей фамилией… В старину попадались пышные, нарядные псевдонимы. Граф Альмавива, Принцесса Грез, граф Калиостро, Гоко Нозус, Диоео… В наше демократическое и трезвое время это решительно не подходит. Не рекомендую такие псевдонимы, как Зубило, Рашпиль, Молот и прочие инструменты. Это псевдонимы специально для рабкоров. Есть еще Наблюдательный, Прохожий, Нетерпимый, Откровенный. Так подписываются корреспонденты, выделенные общими собраниями сотрудников различных канцелярий и отважно поднимающие мировые вопросы, вроде недостатка кипяченой воды в учреждении. Мимо! Терпеть не могу псевдонимы-фамилии: Иванов вместо Александрова, Александров вместо Романенко. Это псевдонимы жалких трусов, которые пишут, запершись дома на все замки и засовы, дрожа от страха… Для влюбленного лучше всего подходит псевдоним, выведенный из имени сердечного предмета. Лидии, Раев, Мусин и так далее. В данном конкретном случае Неттин решительно исключается, потому что весь Черноморск знает, как зовут дочь Стрельникова и кто за нею так счастливо ухаживает. Но разве плохо звучит Анин, Нюсин, Нюрин, даже Аннушкин, на худой конец? Ну, ерш, выбирай любой и пользуйся на здоровье!

— Нет, все будет, как я сказал. Обойдусь без псевдонима назло обывателям!

Все же он решил показать очерк Стрельникову. Дело было вовсе не в желании угодить будущему тестю. Такого желания не имелось. Просто оттиск двух длинных колонок набора служил безупречным пропуском в дом Стрельниковых, и, кроме того, Степан, одержимый манией точности, конечно, не мог отказаться от лишней проверки материала.

2

Он позвонил по телефону. Ответил сам Петр Васильевич.

— У меня есть полтора-два свободных часа. Охотно предоставлю их в ваше распоряжение, — сказал бородач. — Нам не помешают, я один дома.

— Благодарю вас… Я сейчас же выхожу из редакции.

Положив трубку, Степан проклял свое невезение и не сразу додумался позвонить Прошиным, у которых в последнее время часто бывала Аня. Он не обманулся: дочь Прошина позвала Аню к телефону.

— Это ты? Как хорошо! — обрадовалась она. — Тот человек, с которым ты сейчас увидишься… так вот, мы с ним сегодня поссорились. Да, поссорились из-за другого человека и еще из-за одной дамы, моей тети. Через два часа я пойду домой. Надо поговорить, понимаешь…

Степан переступил порог дома Стрельниковых, чувствуя, что назрели какие-то события, неприятности. Нет, внешне все обстояло благополучно, мирно, спокойно. Петр Васильевич встретил его приветливо, провел в свой кабинет, подал неизменные крутобокие, бледно-румяные яблоки на деревянном блюде, украшенном по краю резной затейливой надписью: «Хлеб-соль ешь, а правду режь». Надев пенсне и откинувшись на спинку кресла, он прочитал еще не правленные гранки набора, встал и прошелся по комнате, повертывая кольцо с камнем в форме жука-скарабея на указательном пальце.

— А знаете, весьма, весьма недурственно! Я даже не ожидал — простите маловеру! — что вы напишете так сильно, глубоко, — сказал он, явно взволнованный. — Честное слово, я как-то впервые совершенно явственно увидел то, что мною сделано, плотину-красавицу. О волшебная сила слова!.. Талантливого слова! — поклонился он Степану. — Как будто ничего: немного бумаги и несколько капель чернил, типографской краски, а получилось так много… Плотина — одна из моих любимых работ… Воспоминания молодости… С этой работой связана память о моей жене, погибшей так трагически — неудачные роды, родильная горячка, возмутительное бессилие медицины. — Он со вздохом поднял глаза к большому фотопортрету полной красивой женщины в бальном платье, затем сел на ручку кресла и перечитал очерк, постукивая по полу носком ботинка, как бы отбивая такт. — Знаете, если б я не знал, что вы совершенно оригинальны, самобытны, я сказал бы, что вы журналист французской школы. Да-да! Та же логичность и убедительность при легкости и внешней простоте, непритязательности стиля… Простота, спокойствие силы, осознавшей себя, — не этим ли начинается талант, не этим ли он утверждается! — Петр Васильевич призадумался, прикрыв глаза рукой. — А скажите, Степан Федорович, вы не могли бы послать ваш очерк и в центральные газеты — например, в «Известия»?