— Великолепно! — крикнул поэт в выпуклых очках. — Это раскрепощение слова и плоти, это прорыв в грядущее!

— Это раскрепощение грязного скотства! — откликнулся Степан, с болью глядя на покрасневшую, прячущую глаза Нетту. — Вы забываете, что вас слушают женщины!

— Надеюсь, они не мещанки! — отпарировал эхист, все еще обращаясь к Нетте. — В наше время, когда так успешно отмирает обветшалая мещанская мораль и разлагается семья…

— Чья? Ваша? Неужели вы читали эту стихотворную гадость вашей жене, которая готовится подарить вам третьего ребенка? Она знает, что вы носите такие стишки в общество девушек? — выпалил Степан. — Где вы видели разложение рабочей семьи? Пойдите в загс, спросите, много ли разводов зарегистрировано на Слободке… Перегудов, что будет, если такую поэму, такие скотские взгляды на женщину огласить в Слободке?

— Дадут по шее или ошпарят кипятком, в зависимости от того, что будет ближе — шея или кипяток, — ответил Одуванчик. — Но, Степа, учти, что все это не для Слободки — и поэма, и взгляды на семью. Это для светочей мысли…

— Поэзия только тогда поэзия, если она для всех! — отрубил Степан. — А «Девять тел» вообще не поэзия, а порнография в стихотворной форме.

Как возмутился парадиз, сколько копий полетело в Степана! Раздавая ответные пинки, он смотрел на девушку, искал ее сочувствия. Она наливала чай, не отрывая взгляда от крана самовара. Лишь тогда, когда Степан наотмашь назвал свинским и подлым взгляд хлюпиков на любовь только как на приукрашенное влечение полов — взгляд, широко распространенный в то время среди некоторой части интеллигенции, — она посмотрела на Степана, как ему показалось, с одобрением.

— Но почему вы ругаетесь, почему вы обозвали меня хлюпиком? — спросил ошарашенный поэт в выпуклых очках.

— С вашего собственного разрешения, — ответил Степан. — Насколько мне помнится, вы сами недавно ратовали за мускулистость языка, за раскрепощение слова.

— Одно дело — теория, другое дело — жизнь…

— Нет уж, извольте кушать то, что сварили! Вы здесь, в этой комнате, прославляли Ницше и жизнь, в которой много волосатых самцов. Пойдемте во двор, я вам покажу, как приятна встреча с волосатым самцом! Сделаю из вас мокрое пятно, не задумавшись. Повторяю, вы хлюпик, вы проповедуете всяческую грязь, потому что вам недоступна красота честной, здоровой… трудовой жизни! Вот в чем все дело.

Наступило тяжелое молчание.

Немного спустя, когда завязался неинтересный спор о какой-то книжке, Нетта отвела Степана к нише окна.

— Вы нетерпимы! — строго сказала она. — И очень грубы… Да, невозможно грубы!

— Да, я погорячился, — признался он хмуро. — Погорячился и не высказал всего, что нужно… Бить этих развратных паразитов надо хладнокровно. Но в другой раз я уже по-настоящему сверну им шею. Им и любому, кто осмелится в вашем присутствии проповедовать вселенский свальный грех.

— Простите… кажется, я не просила вас защищать мою нравственность! — воскликнула она оскорбленно и заносчиво.

— Не всегда нужно ждать просьб о защите, — ответил Степан. — Если к вам пристанет хулиган, я изобью его, не дожидаясь вашей просьбы о помощи. Разве мог я спустить эхисту его подлую хулиганскую выходку. Вы не должны слушать подобную гадость… понимаете, не должны!

— А вы не должны вмешиваться в мою жизнь и диктовать мне, что я должна делать и что не должна…

— Но я уверен, что сделал именно то, чего вы хотели в душе. Я видел, как вы покраснели, когда этот взбесившийся обыватель читал свою пакость.

— Откуда вы знаете, чего я хотела в душе? Вы слишком много берете на себя.

— Нет, вы хотели, чтобы этой грязи не было, чтобы эхист получил по зубам. Скажите мне, что я обманываюсь?

Нетта ушла от этого вопроса.

— Я знаю только то, чего вы хотите! — сказала она сердито. — Вы почему-то задались целью разогнать всех по углам, как уже выгнали космиста из клуба, из кружка, лишили заработка.

— И хорошо! Он научится зарабатывать честно, не принося вреда.

Она рассердилась не на шутку:

— Вы ужасный, тяжелый человек! Ваш идеал — замок на двери нашего дома. И еще табличка: «Вход не имеющим разрешения Киреева запрещен».

— И опять-таки было бы неплохо! Почему вокруг вас толкутся трутни, подозрительные поэтессы, не написавшие никогда ни строчки, все эти пакостники, «в дуду дующие и грешащие тайком»? Я знаю, я верю, что они вам противны!

— Еще что! — вспыхнула она. — Конечно, только вы человек, все остальные — мразь! Удивительное самомнение! Повторяю, вы ужасный человек!

— Яснее говоря, я вам в тягость, — сказал он и испугался: что он сделал!

Не ответив, Нетта направилась к столу, где ждали хозяйку кипящий самовар, вереница пустых стаканов и вазочки с печеньем.

«Ну и прекрасно, великолепно! — думал Степан, шагая в редакцию. — Мне дано понять, что я не ко двору. Мне запрещено вмешиваться в ее жизнь. Я, конечно, не приму этого запрещения, рано или поздно устрою в парадизе оглушительный скандал с мордобоем. Так уже лучше порвать сразу. Сразу и навсегда».

На это у него не хватило сил. Он продолжал посещать дом Стрельниковых и, к своему стыду, приходил первым, а уходил как можно позднее. Заняв свое излюбленное место у окна, под сенью лакированных японских ширм с золотыми цаплями, он молча часами смотрел на нее. Нетта привыкла встречать его взгляд в любую минуту, а встретившись с ним глазами, спрашивала, не остыл ли его чай, не налить ли свежего. Конечно, ей льстила такая приверженность, но, в общем, она уделяла Степану ровно столько внимания, чтобы он не почувствовал себя окончательно забытым. Что касается участников литературных вечеров, то они создали вокруг него что-то вроде забора из колючей проволоки. С ним не заговаривали, ему не давали повода для вмешательства в их споры — сумбурные, никчемные споры, когда все сводилось к борьбе вкусов. Иногда затевались прогулки на бульвар, посещение концерта, стадиона… Его не приглашали… С каждого литературного вечера Степан уносил твердое, окончательное, бесповоротное решение никогда больше не переступать порог дома Стрельниковых и… с нетерпением ждал следующего вторника или пятницы.

Одуванчик знал, что происходит в душе друга, и порицал его:

— Знаешь, Степка, природа отпустила слишком мало решительности такой махине, как ты. Долго ли ты еще будешь страдать явно, но втихомолку? Все называют тебя безнадежно влюбленным мрачным испанцем, и Нетта знает твою кличку, будь уверен! Значит, ты через других уже наполовину объяснился с нею. Заверши дело: объяснись с нею лично и до конца. Я напишу полный текст объяснения, и ты затвердишь его. Вот он: «Я люблю вас, будь я проклят… Ваше слово… гражданка».

— Что получится? Она скажет: «Нет, не приставайте!»

— Через неделю синяк слиняет, и ты повторишь свою речь в другом варианте.

— И услышу от нее то же, что и в первый раз.

— Может быть, но уже сказанное менее решительно. Женщины любят, чтобы их упрашивали. Они любят подавать милостыню, но с лирической подготовкой.

— Я не нищий…

— Запомни: в любви все начинают полной нищетой, а кончают ордером на владение целым миром.

— Нет, Перегудов, ничего не выйдет. Надо смотреть на вещи трезво. Мы с нею разные люди, она не для меня.

— Почему? В чем дело? Разве ты урод? Да ведь и уродов любят, иногда даже сильнее, чем постных красавчиков. Разве ты глуп? Но ведь любят и дураков, и еще как любят! Ты нормальный парень, она нормальная девушка, почему же она не для тебя? И как можно утверждать это, не добившись даже прямого разговора с нею? Ну, хочешь, я стану посредником? Я пригрожу ей, что ты решил кончить жизнь самоубийством. Женщины любят, когда из-за них стреляются, травятся или топятся. Что ты предпочитаешь?

— Ничего! Она больше не увидит меня никогда.

— Так пропадай же, несчастный! Противно на тебя смотреть…

— Она не увидит меня больше никогда! — повторил Степан.

Он выдержал характер: пропустил два — целых два! — литературных вечера. Никаких результатов. Нетта даже не спросила у Одуванчика, почему осиротели японские ширмы. А как надеялся Степан, что она заметит его отсутствие! Он мужественно продлил пытку, измучился, принял безнадежность за исцеление и ушел с головой в работу. Он писал, правил, слушал болтовню товарищей, играл в шахматы, но, подобно Ленскому, частенько снимал свои же фигуры. «Все кончено, все прошло и зарубцевалось, — думал он с унынием. — Ну и ладно… Я рад…»