— Дядя Ваня, вам помочь?

— А-а, проснулся. Нет, не надо, чо тут помогать? Сейчас я приду, чайку попьем — и айда в путь. Два километра по лесу как-нибудь проедем по расторопу до тундры, а там снег плотный, как асфальт, нарта рухать не будет — глядишь, к полуночи и домой приедем…

«Даже поговорить с Аханей не успел — проспал, идиот!» — с досадой выругал он себя, торопливо возвращаясь в палатку.

Улита протянула ему чистое полотенце, Николай вытерся и сел против Ахани.

— Ну что, Колья, значит, ти пойдешь большой-большой кочевье — так, да?

— Какое кочевье, Аханя? Нет, откочевался я уже, меня в армию призывают. В город поеду, в Магадан, а там, может, на Украину куда-нибудь увезут, а может, на Камчатку. Все, откочевался я, Аханя, откочевался.

— Моя праульно сказали, — снисходительно улыбнулся старик. — Моя так думали: ти поедешь город Магадан, потом еще далеко-далеко поедешь, тыри года армия будишь служили, потом туда-сюда по земле ездили, разный красивый большой город смотрели, разный люди говорили будишь, до-олго кочевали! — эту серавно как большой кочевье! — Аханя смолк, подбирая слова, и вдруг грустно, виновато сказал: — А моя на Маякан кочуем, там моя большой кочевье начинались, там иво будут кончались… Суксем кончались… — Он опустил голову, замолчал, о чем-то думая.

Родников отодвинул от себя блюдо с мясом, поставленное Улитой.

— Спасибо, Улита, я совсем не хочу есть, чайку вот налей, попью.

— Зачем не кушаешь? — спохватился Аханя. — Кушай, Колья, кушай!

— Я, правда, Аханя, не хочу есть. Вот чайку попью с удовольствием.

— Ну, ладна, ладна, — согласно кивнул старик, — ладна, потом покушаешь, ти молодой… Моя тибе, Колья, шибко люблю! Моя син нету, ти мине сёравно, как син, ладна, да?

— Хорошо, Аханя. Хорошо! Я тоже тебя очень уважаю, и ты для меня больше чем отец…

— Ну, вот так, так, ну вот… — растроганно заморгал старик. — Моя подохну скоро, ти, мой син, жить будишь, кочевать будишь, ти шибко хороший человек, тибе совесть есть, тибе душа есть… Моя, Колья, много-много думали! Моя шибка душа болели! — Он прижал высохшие руки к груди, страдальчески сморщился, превозмогая не то физическую, не то душевную какую-то боль. — Моя шибка душа болит, Колья! Моя всю жизнь тайга кочевали. Раньше суксем мало люди тайга ходили, редко-редко! Но, который люди тайга ходили, всё понимали! — худо не делали, напрасно зверь не трогали. Теперь суксем другой дело, люди кругом тайге много стали худо делать! Амбар продукты забирали, тайгу зажигали, трахтуром много дерево топтали, чужой олень стреляли — шибко худой люди стали! Зачем такой люди есть? Так худо делать будут — весь тайга кончили! Тайга пропали — люди тоже пропали будут, суксем все пропали!.. — Аханя замолчал, устало прикрыл глаза, но вот он встрепенулся, вскинул голову. — Моя, Колья, так думали: худой люди суксем не нада пускать тайгу. Праульно, Колья, да?

— Правильно, Аханя, я тоже так думаю.

— Вот! Ти тоже так думали, я так и знали! — обрадовался Аханя, и лицо его вновь одухотворенно засветилось. — Тибе, Колья, совисть есть, моя хотели сказать тибе большой просьба. Ти скоро ходили город, ти гырамотный. Нада, Колья, большой начальник тибе находить, самый большой, самый гылавный начальник. Зачем, скажи, много худой люди тайгу пускали? Зачем иво на трахтур тайга ломали? Зачем иво амбар продукты забирали? Зачем тайга зажигали? Скажи, куда иво смотрели, суксем глаза иво нету, да? Скажи, когда старик Аханя помирали, шибка сердились, шибка душа иво болели! Скажешь иво так, Колья, да? Скажешь, да?

— Скажу, скажу, Аханя, непременно скажу! Обещаю тебе.

— Ну вот, ну вот, хокан ай! — облегченно вздохнул Аханя, вытирая рукавом выступивший на лбу пот. — Сичас моя немножко отдыхали будем, — он прикрыл глаза и, потирая ладонью грудь, сидел так, напряженно выпрямившись.

Улита поставила на край столика кружку с водой:

— Холли му[7]!

Старик покачал головой, устало улыбнулся, посмотрел на Родникова, заботливо сказал:

— Кушай, Колья, кушай.

Вошел Табаков. Родников молча передвинул ему свое блюдо с мясом. Пока Табаков ел и пил чай, Родников все смотрел на Аханю, мучительно подыскивая для него какие-то необыкновенные слова, которые он должен будет сказать ему на прощанье, но слов этих не было, мысли его путались, сшибались одна с другой, в голове стоял гул и хаос, а душа его между тем уже переполнялась едкой жалостью и грустью — близилась, близилась минута разлуки, больше он никогда, никогда не увидит Аханю… «Эх ты, Аханя, Аханя, дорогой ты мой человечище, зачем же ты поддался этой страшной болезни, зачем ты умираешь? Ну почему, почему хорошие люди умирают преждевременно — пусть бы жили они на земле до скончания века и творили бы добрые дела. Зачем этот библейский бог, справедливый бог, защитник добра, о котором с умилением говорят верующие, преждевременно убивает добрых людей, тем самым пресекая добро? Разве это справедливо?»

Но вот уже Табаков напился чаю, выкурил папиросу. Вот он туго свернул и связал веревочкой кукуль Родникова и бросил его к выходу палатки. Вот надел малахай, застегнул телогрейку.

— Ну что, Аханя, ехать нам пора, — он протянул старику руку.

Старик с чувством пожимает ее двумя.

— Прощай, Иван! Если моя тибе когда-нибудь обижали нечайна — сердись на меня не нада…

— Что ты! Что ты, Аханя!.. Зачем говоришь так? Это ты меня прости, если я тебя когда грубым словом, может быть, обидел. Ты замечательный, правильный старик. А вообще-то, знаешь что, Аханя? Ты ни о чем таком не думай… не бери в голову — врачам тоже не всякий раз можно верить, они иной раз такого наговорят… Сколько уж было таких случаев… — Табаков лгал, избегая смотреть старику в глаза: — Врачи говорят одно, а получается совсем даже наоборот… Еще как выздоравливают люди! А ты едешь в тайгу, здесь чистый воздух, тишина, отдохнешь — еще как поправишься…

Внимательно слушая Табакова, старик снисходительно улыбался. Это сконфузило каюра, он осекся, протянул руку Улите:

— До свидания, Улита… Ничего, все будет нормально… Пойду я пока кукуль Николаев отнесу на нарту… — И он вышел.

Некоторое время Николай и Аханя сидели друг против друга молча, потупив глаза. Улита тоже молчала. Но вот завизжали, залаяли собаки. Табаков нетерпеливо постучал остолом по облучку нарты. Николай вздрогнул, виновато сказал:

— Ну вот, Аханя, пора и мне уходить…

Старик опустил голову. Сердце Родникова сжалось — таким маленьким, таким беззащитным показался ему сейчас Аханя. Спазма сдавила ему горло, но он справился с собой, ласково взял старика за плечи, легонько всколыхнул его:

— Слушай, Аханя! Я сейчас сидел и все думал, что тебе сказать такое очень хорошее, необыкновенное, но ничего не придумал — нету слов таких… Поэтому я скажу тебе просто, Аханя… Я буду помнить тебя, Аханя, всю свою жизнь, и все, что ты мне сказал сейчас, я выполню, я найду самого главного начальника и расскажу ему о тебе и обо всем, и он сделает так, что тайга не будет больше гореть, и деревья тракторами тоже ломать не будут, и оленей стрелять, и воровать в чужих амбарах продукты. Хороших людей, Аханя, гораздо больше, чем злых, хорошие люди не допустят зла… Мне пора идти, Аханя. Я тебя никогда, никогда не забуду… Слышишь? И все будет именно так, как ты хочешь. До свидания, Аханя, до свидания, дорогой мой, я тебя не забуду… Слышишь… — Больше Родников ничего не смог промолвить. Он порывисто прижал Аханю к своей груди и, не оглядываясь, выскочил из палатки…

И опять, как прежде, шуршал под полозьями мокрый весенний снег, и опять покрикивал на собак каюр, а мимо нескончаемой чередой проплывали приземистые корявые лиственницы. Но вот нарта выехала на твердый, спрессованный ветрами снег. Впереди до самого горизонта, сколько охватывал глаз, расстилалась белая равнина Малкачанской тундры.

— Прощай, Аханя, прощай…

Третьего мая Родников явился в правление колхоза. На председательском месте важно восседал Шумков. Он разговаривал с каким-то незнакомым Родникову парнем, скромно примостившимся на краешке стула около стола. Парень усиленно обминал в руках свой коричневый берет, длинные русые волосы непослушно спадали ему на лоб. На нем была темно-синяя вельветовая куртка с замочками-молниями на карманах, из-под куртки виднелась цветастая модная рубашка, светло-серые, хорошо отутюженные брюки расширялись от колен книзу колокольчиком и касались пола.