— Отведайте, дорогой гость, нашей пищи.
— Да продлит аллах твои дни! Хороший кумыс облегчает беседу, — ответил Габыш-бай и с удовольствием стал пить кумыс.
Хмурый бай Кара-Калы крупными глотками опорожнил миску и, не сдержавшись, стал вертеть ее в руках, без стеснения рассматривая замысловатые узоры. Габыш-бай повел бровью, с осуждением глянул на Кара-Калы. Но тот продолжал вертеть в длинных пальцах миску, постукивая по ней кривым толстым ногтем.
Байбише прислуживали младшие жены и снохи. На дорогом цветастом мелкоузорчатом пендикском ковре с яркой желтой бахромой появилась скатерть — дастархан и на ней всевозможные яства: подрумяненный болиш — большой пирог, начиненный кусками мяса, темно-коричневые круги конской колбасы — казы, пропахшие дымом янтарные жал-жая — по-разному копченная конина, ароматные баурсаки — куски теста, варенные в топленом жиру. Были тут нават, жент — сладости. На широких подносах дымились вареная жирная баранина и куски молодой жеребятины. Принесли крупные фарфоровые пиалы с голубыми узорами, наполненные душистой сурпаакель — густым бульоном, приправленным сыром. Потом подали жирный и сочный бешбармак…
Гости неторопливо вели беседу, поглощая куски мяса, опорожняя миски с кумысом. В разгар пиршества бай Исамбет подал знак сыну, и тот незаметно вышел из юрты.
За юртой дымились, распространяя аромат, огромные котлы. Возле них вертелись ребятишки и собаки. В соседних юртах слышался веселый говор — там пировали джигиты Габыш-бая вместе с аульчанами.
Нуртаз, уплетая за обе щеки вареную требуху, запивая айраном[13], сидел в кругу пастухов бая Исамбета Ердыкеева и, слушая о степных новостях, сам поведал о том, что недавно узнал от того незнакомца, которого наутро нашел зарезанным джигитами Габыш-бая. Нуртаза слушали и, кивая, поддакивали. О батыре Джангильдинове, который отправился в Москву за оружием для казахов, здесь знали. Разговор сразу оживился. Начали вспоминать, как два года назад степь пылала огнем восстания.
— Эй, Шакен, куда ты пропал! — послышался властный голос Байжана. — Иди сюда, шелудивая собака!
Шакен, пожилой тощий пастух, крякнул и поспешно вскочил на ноги.
— Я здесь, агай!
— Скорей, шелудивый пес! Скачи в табун и приведи Ак-Жулдуз!
— Молодой батыр тоже в поход собирается? — спросил Шакен.
— Совсем другое… Отец женить меня надумал, невесту сватает. — Байжан говорил небрежно, словно речь шла о самом незначительном деле. — Ак-Жулдуз дарить будем Габыш-баю как шеге-ат.
«Шеге-ат» означает «лошадь-гвоздь». При этом слове Нуртаз встрепенулся. Он хорошо знал, что шеге-ат дарит отец жениха при сговоре, и она, эта лошадь, как гвоздь, скрепляет сватовство.
— Вай! — весело воскликнул Шакен и вскочил на коня. — Скоро свадебный той будет в ауле!
У Нуртаза перехватило дыхание. Не может быть!..
Кругом царило радостное возбуждение. Байжана окружили аульчане, поздравляли, давали шутливые советы.
Нуртаз стиснул деревянную миску с прохладным айраном. Неужели Габыш-бай решил отдать свою дочь Олтун за этого байского сынка? Вот, оказывается, зачем сюда приехали!.. Пастух сделал несколько больших глотков, но айран не остужал вспыхнувший где-то внутри огонь. Он прикрыл глаза, и перед ним всплыл образ девушки. Олтун! Из груди пастуха вырвался протяжный вздох.
— Сейчас там договорились насчет калыма. — Байжан небрежно махнул рукой в сторону восьмикрылой белой юрты отца.
— Много даете? — интересовались любопытные.
— Много! Девятками считают, да еще табун в сто лошадей, — хвастался Байжан. — У нас скота хватит не на одну свадьбу.
Калым, конечно, все нашли большим. Обычно богатые казахи скот считают семерками. А тут — девятками. Калым, как правило, состоит из отдельных групп. Первая группа — девять голов крупного рогатого скота. Это здоровые, нестарые верблюдицы, коровы, кобылицы, и все обязательно должны быть жеребые. Вторая девятка — годовалые жеребята, третья — двухлетки…
Новость быстро облетела аул. К юрте бая Ердыкеева спешили люди. Байжана обступили его товарищи, сынки аульской знати.
— Послушай, Байжан, а ты ее когда-нибудь видел? — допытывались дружки.
— Нет, никогда. — Байжан отрицательно мотал головой. — Говорят, что она красавица.
— А если она совсем некрасивая и тебе не понравится?
— Ничего, поживу несколько лет, а там вторую жену возьму. — Байжан самодовольно ухмыльнулся: — Скота у нас много!
Нуртаз оцепенел. Ему хотелось не верить словам, но в голосе байского сына звучали искренность и хвастливость. Все, все правда… Сосватали. Олтун, Олтун!.. В глазах поплыл туман. Каждое хвастливое слово Байжана, словно удар камчи, хлестало по обнаженному сердцу пастуха. А он-то, наивный, думал, стать батыром, чтобы взять в жены Олтун. Мечты и надежды, которые он столько времени вынашивал и лелеял в груди, рухнули, рассыпались, как игрушечные юрты, сделанные из сырого песка, на которые наступил сапог бая… Раздался легкий треск. Нуртаз встрепенулся и с недоумением посмотрел на свои сильные руки. В широких ладонях светлели острыми краями черепки раздавленной миски, из которой только что пил айран.
— Апырай![14] — одними губами промолвил пастух, отбрасывая черепки в сторону. — Все теперь сломалось у меня… Жизнь сломалась…
Нуртаз медленно и тяжело встал, словно ему на плечи легли горы. С нескрываемой неприязнью посмотрел на самодовольное лицо Байжана, окруженного дружками. Он приложил ко лбу разгоряченные кулаки и, опустив голову, медленно побрел в степь. Шел как пьяный, спотыкаясь на ровном месте. А за спиной гудел веселый говор, слышались поздравления, спешно резали новых баранов, разводили костры…
Нуртаз не оглядывался. Еще остановят, начнут расспрашивать о невесте, и ему, чтобы не выдать своих переживаний, придется рассказывать о той, которая ему дороже всех на свете. Скорей, скорей туда, где пасется отара.
Две лохматые черные овчарки с подрезанными ушами, радостно виляя обрубленными хвостами, бросились навстречу пастуху. Отара паслась в лощине. Нуртаз обвел степь невидящими глазами и в бессильной ярости повалился на землю. Бешено колотил землю кулаками, рвал траву, скрежетал зубами, повторяя ее имя:
— Олтун!.. Олтун!..
Овцы шарахнулись в сторону и сбились в кучу. Черные овчарки с недоумением смотрели на своего хозяина, раскрыв зубастые пасти и высунув красные языки.
В степи сумерки быстро переходят в темноту. Над головой вспыхнули яркие звезды. Далекие и недоступные, как золотые монеты, которых нет у Нуртаза.
Он очнулся далеко за полночь. Усталое и обессиленное тело ныло и гудело. Хотелось пить, в горле пересохло. Пастух поднял голову, потом сунул руку за пазуху: что-то нудно кололо в боку. Нащупал пальцами и вынул темир-кумуз, свой немудреный музыкальный инструмент. И сразу нахлынули теплой волной воспоминания. Это было совсем недавно. Они едут рядом по степи, он и Олтун. Оба молчат, только разговаривает темир-кумуз о радости, о любви. Кони тоже слушают музыку, цокают копытами и везут вдаль, туда, где в синем небе всходит большая оранжевая луна…
Нуртаз заскрипел зубами. Устало приподнялся, сел. Кругом стояла упоительная тишина. Рядом, положив морду на лапы, чутко дремал пес. Далеко-далеко, тускло осветив край неба, над горизонтом поднялась желтая, как цветок разлуки, луна.
— Олтун!.. Олтун!..
Луна как была, так и осталась. И темир-кумуз остался. Только нет уже Олтун, продана. Как продают лошадь, верблюда, теленка… Нуртаз приставил к зубам железный кончик дуги, а пальцем другой руки стал ритмично дергать стальной язычок, и в прохладную тишину ночи поплыли печально-тоскливые звуки…
3
Утром, едва взошло солнце, пленных растормошили:
— Вставай!.. Тур!
Связанные попарно люди с трудом поднимались на ноги. Руки Джэксона соединены одной веревкой с молодым узбеком, раненным в грудь и ногу. Пуля прошла сквозь мякоть бедра, слегка зацепив кость. Ему никто не мог оказать помощи: все были связаны. Всю ночь он метался, просил, плакал навзрыд, надсадно и глухо. А кровь все время текла, пропитывала одежду. К утру и галифе Сиднея набрякли, стали липкими.