— Любви?
— Отцовской любви. Могу заверить вас в этом.
— Не смешите меня.
— Вовсе нет. Виктория, если бы мой отец был жив и то, что вы были бы его возлюбленной, делало бы его счастливым, — я была бы счастлива. Почему вы не можете сделать этого для вашего отца?
Она проглотила ужасные слова, готовые сорваться с губ, что ее отец никогда не любил ее. Самое большее, что она могла сказать Вивиан, было:
— Вам повезло. Звучит так, будто вы никогда не сомневались в своем отце.
— Да, мне повезло. Он никогда не давал мне повода сомневаться в его любви.
— Отлично, и мой тоже, — быстро сказала Викки. — По крайней мере, до того, как он рискнул всем, что было моим, моей матери и моих братьев из-за вас.
— Не из-за меня. Разве вы не понимаете, Викки? Не из-за меня. Ради Гонконга. Ради всех нас.
— Вы очень патетичны в своей вере. Теперь я могу понять, как вы уговорили его. Но вы не сделаете это со мной. Я по-прежнему собираюсь уволить вас.
Вивиан открыла дверь. Встревоженные сиделки прибежали на этот звук.
— Боюсь, — сказала она, — что вы не можете уволить меня.
— Что? Вы льстите себе. Ради Бога. Но только освободите свой офис к вечеру.
— Это не так просто, как вам кажется.
— О, разве? Смотрите.
Она повернула монитор своего компьютера в сторону Вивиан, чувствуя, что она вне себя. Но ей слишком много делали больно, чтобы она могла осознавать то, что делает.
— Смотрите на экран, Вивиан. Смотрите, как я печатаю пресс-релиз. Вон! Уходите! — крикнула она сиделкам и нажала на клавиатуру, слезы лились по ее лицу.
Виктория Макинтош, нынешний тайпан компании Макинтош-Фаркар, ЛТД сообщает, что мисс Вивиан Ло освобождается от должности директора новых проектов и покидает свой офис сегодня. Мистер Питер Макинтош назначается директором новых проектов в дополнение к своим текущим обязанностям Директора компании.
Мисс Ло сказала: «Когда мисс Макинтош и я встретились сегодня вечером, мы пришли к общему мнению, что ввиду всего случившегося после Нового года представляется нецелесообразным для нас работать вместе в компании Макинтош-Фаркар. При сложившихся обстоятельствах я считаю, что единственным правильным решением было принять ее предложение об уходе».
Мисс Макинтош сказала: «Мисс Ло работала безукоризненно под руководством моего недавно умершего отца Дункана Макинтоша, и я желаю ей подобных успехов и впредь.
Нашим твердым намерением является расширение дел Макинтош-Фаркаров как в Гонконге, так и в Китае и продолжение почти стопятидесятилетней традиции делового партнерства с китайским народом и после переворота».
— Это не так просто, — повторила Вивиан и быстро вышла.
Викки отерла щеки простыней, потом, все еще плача, нажала кнопку, рассылавшую релиз по факсу в телеграфные агентства и службы новостей в Гонконге и Лондоне. Она вдруг поняла, что ко всем ее бедам добавилось еще и смутно-беспокойное открытие, что Вивиан знает что-то, чего сама Викки не знает.
Офицер службы охраны «Макфаркар-хауса», вышедший наружу, пока Вивиан Ло собирала свои вещи, не спросил ее, давал ли ей Дункан ключ от боковой двери в его кабинете. Двигаясь тихо и чувствуя себя наполовину патриотом, наполовину мелким воришкой, она отперла дверь и проскользнула в офис Дункана. Он был темным, освещенным только светом из окон. В тени прятался его гротескно-резной английский готический письменный стол. Он очень гордился, что стол прибыл в Гонконг в 1900 году на борту парохода.
В нем была куча отделений, тайничков и ящиков, к счастью, незакрытых, — как и его ум. Все содержимое было в образцовом порядке, как обнаружила Вивиан, когда вынула ящики в поисках компьютерной дискеты или ключа от сейфа.
Она сомневалась, что сможет найти что-нибудь, но это был ее единственный шанс. Хотя ее изгнание из «Макфаркар-хауса» будет не настолько окончательным, как думала Викки Макинтош, дочь Дункана, без сомнения, въедет в офис тайпана после выписки из больницы.
Ирония заключалась в том, думала Вивиан, что единственный секрет, который перешел к ней от Дункана, был связан с единственным секретом, который был у нее от него. По мере того как они становились ближе друг другу, она рассказывала ему все о привычках ее матери, страхе отца, их бегстве от Красных Стражников, их нищете и даже о своих любовных приключениях, такими, какими они были, — даже о Стивене Вонге, которого Дункан сразу же забраковал со смехом:
— Если бы Ноу Вэй не вскружил тебе голову, ты бы наверняка вышла замуж за почтенного китайского юношу, и сейчас я имел бы дело с ревнивым мужем.
Но Дункан мгновенно загорелся бы ревностью, если бы речь пошла о романе, затрагивающем ум или душу. Поэтому она никогда не рассказывала ему о Ма Биньяне. Ложь давалась ей нелегко. Но в случае с Ма Биньяном инстинкт подсказывал ей скрыть это от Дункана. Это был просто роман умов. Они пожимали друг другу руки как товарищи при приветствии и обменивались свирепыми объятиями при расставании. Потому что они вместе боролись со злом, проиграли битву и затаились, готовясь к войне.
Ма Биньян был человеком, который мог сказать:
— Мы верим, что стоит пожертвовать нашими жизнями во имя прогресса и демократии в Китае.
Он сказал это о площади Тяньаньмэнь, но Вивиан Ло привыкла трепетать от тех же слов и дома — отец получил их по наследству от дедушки, как и пафос Движения 4 мая 1919 года: прогресс и демократия — две вещи, которые, маршируя рука об руку, в конце концов, изменят Китай и изгонят хаос.
Она познакомилась с Ма Биньяном во время кровавой бойни восемь лет назад, когда ей было двадцать четыре. Она постоянно ездила в Китай, чтобы хорошо зарекомендовать себя в качестве внештатного китайского компрадора. Представляя интересы четырех мелких гонконгских клиентов и ища пятого, она моталась между Гонконгом, Шанхаем, Кантоном, Шэньси и Пекином, обхаживая министерских чинуш и боссов с фабрик. Она объезжала Китай на поездах с жесткими сиденьями и на моторных суденышках и спала в студенческих общежитиях и гостиницах, чтобы сэкономить деньги.
Будучи сама недавно студенткой, она очень скоро оказалась вовлеченной в ночные дискуссии в группках «молодых интеллектуалов». И поэтому расцвет студенческого демократического движения в 1989 году ее не удивил. Почти год она чувствовала их разочарование экономическими реформами, ростом инфляции, которая доводила до нищеты и без того бедных студентов и рабочих, и их гнев на коррупцию, процветавшую среди детей высоких партийных чиновников.
Когда демонстрации стали расти и шириться, ей пришлось вернуться в Гонконг к своим клиентам, но она следила за событиями, как и все в городе, по телевизору. Однажды утром она проснулась и увидела, что ее отец переключает канал за каналом. Выражение его лица было мрачным. Ли Пэн махал кулаком, когда он осуждал забастовку-голодовку и объявлял военное положение. Вивиан думала, что армия никогда не поддержит его. Ее отец боялся худшего, потому что Ли Пэн носил костюмчик Мао вместо европейской деловой одежды. Выбор наряда Ли Пэна, больше чем его слова и его военное положение, обещал возврат к репрессиям.
— Не езди больше в Пекин, — предостерегал ее отец.
Но она, как многие гонконгцы, была убаюкана годами свободных и легких путешествий и коммерции между Гонконгом и КНР и пришла к вере, что тоталитарная Коммунистическая партия каким-то магическим образом сама растворится, когда столкнется с волей народа.
Гонконг буквально взорвался радостным единением с китайцами, невиданным доселе в как бы, само собой разумеется, помешанной на деньгах колонии. Одна шестая всего населения — миллион человек — промаршировали к Хэппи Вэлли Рэйскоз в поддержку пекинских студентов. Неразрывная цепь демонстрантов растянулась от центра по всему пути к Ноз-Пойнту и Хэппи Вэлли. Когда все речи были произнесены, Вивиан отмахнулась от страхов отца и, пожертвовав деньгами, которые копила на покупку портативного факса, позволила себе роскошь полета в Пекин.