— А вы знаете, почему движение Сопротивления называлось Маки? Потому что именно так называется кустарник, который растет на Корсике и по всему Средиземноморскому побережью. А они в этих кустах и скрывались. Здесь, в Провансе, Сопротивление было очень активным, и без него высадка союзников вряд ли имела бы успех.
Я об этом знаю, но, чтобы доставить рассказчику удовольствие, изображаю удивление. Рене скромно пожимает плечами и с удовольствием продолжает свой рассказ. Теперь он переходит к ночам, проведенным в укрытиях, а от них самым естественным образом переходит к своему роману с певичкой из марсельского ночного клуба.
— Diable, у нее были такие потрясающие ноги!
Он пускается в красочное описание певичкиных прелестей, но потом, спохватившись, краснеет и поспешно начинает рассказ о том, как уже в конце войны он встретился с местной девушкой, влюбился, а позже она стала его женой.
Заметив подошедшего Мишеля, Рене машет ему рукой. Теперь он с жаром начинает рассуждать о более актуальных вещах: а именно об оливковых деревьях и уходе за ними. Его голубые глаза при этом радостно сверкают, и ясно, что эта тема ему еще милее, чем воспоминания о героическом прошлом.
Мишель приводит себя в порядок, и мы отправляемся в первое короткое паломничество по местам обитания оливы. Сегодня наш путь лежит в сторону от берега, вглубь и вверх. По крутой, закрученной, как штопор, дороге мы поднимаемся в совсем другой мир — глухую провинцию, где почти не видно машин, а среди тех, что встречаются, преобладают фермерские грузовички и заляпанные глиной тракторы. Здесь стоит удивительная тишина, и кажется, что за двадцать минут мы успели перенестись на полстолетия назад.
К ферме, на которую мы сегодня направляемся, ведет едва различимая проселочная дорога, больше подходящая для трактора, чем для легковушки Рене. Она заканчивается у старых, покосившихся ворот, запертых при помощи цепи и ржавого замка. К дому, выстроенному на склоне, надо подниматься по довольно крутой каменной лестнице — все это очень напоминает наш участок. Этот старый bastide[131], розового цвета, с выцветшими зелеными ставнями, кажется совершенно заброшенным. Его владелец, парижанин весьма преклонных лет, приезжает сюда только на месяц летом, а все остальное время дом остается необитаемым.
Расположенная слева конюшня переоборудована под вторую ванную для того, чтобы утром хозяин мог запереться там от неугомонных внуков и спокойно побриться. Маленький дворик с потрескавшимся бетонным полом весь увит виноградом со свисающими зелеными гроздьями. Именно такой я всегда представляла себе французскую глубинку.
На ферме сто тридцать оливковых деревьев, тридцать из которых растут здесь уже двести пятьдесят — триста лет. У них корявые, морщинистые, как слоновья кожа, стволы. Остальные посажены нынешним владельцем. Им двадцать пять лет, и все они отлично плодоносят. Молодые деревья принадлежат к незнакомому мне сорту tanche, старые — cailletier, те же, что растут и у нас.
Рене срывает одну оливку и протягивает мне:
— Cailletier славятся тем, что из них получается масло отличного качества и замечательного золотистого цвета. Когда-то из-за этого красивого оттенка его в больших количествах закупали парфюмеры из Грасса для своих эссенций и духов.
Я знаю, что здесь этот сорт называют еще Ниццской оливой. Он распространен по всему побережью. Деревья этого сорта — самые высокие среди олив, а плоды — самые мелкие.
Мы переходим с террасы на террасу и наблюдаем за тем, как Рене внимательно рассматривает маленькие зелено-фиолетовые плоды. Вдруг он резко останавливается, срывает с дерева листок и, хмурясь, крутит его в пальцах.
— Раоп, — произносит он с досадой.
— Раоп? — удивленно повторяю я, оглядываясь в поисках павлина.
Рене кивает и объясняет. Оказывается, на юге Франции среди домашней птицы когда-то жили и павлины. Наверное, именно поэтому болезнь оливковых деревьев Cyclocodium Oleaginum здесь стали называть œil de раоп, то есть «павлиний глаз». Действительно, у заболевших деревьев на серебристых листьях появляются черные пятна, напоминающие узор на хвосте у павлина, после чего они сморщиваются и опадают. Рене отдает нам листок и советует:
— Проверьте, нет ли у вас на деревьях таких же.
Даже на наш неискушенный взгляд видно, что лист серьезно болен. Я беспокоюсь за здоровье плодов, но Рене заверяет меня, что этой болезни подвержены только листья. Однако дерево надо срочно лечить, поскольку, если этого не сделать, уже через год оно совершенно облысеет. А кроме того, œil de раоп очень заразна.
— После сбора урожая мне придется обработать каждое дерево на ферме ядохимикатами. Сейчас уже поздно это делать — есть опасность отравить плоды.
Я по наивности никогда даже не задумывалась о том, что оливы могут чем-то болеть, и сейчас прихожу в ужас, услышав от Рене, что существует целых девять опасных инфекций, от которых нам придется защищать свои деревья. Некоторые из них переносятся даже садовыми инструментами, и в случае эпидемии их необходимо дезинфицировать после обрезки каждого дерева. Рене смеется, заметив выражение моего лица, и заверяет нас, что такое случается редко и в основном в Алжире.
На обратном пути я обращаю внимание на то, что многие деревни здесь, на юге Франции, располагаются на самых верхушках холмов. Мишель объясняет, что когда-то там устраивали свои наблюдательные посты сарацины, потом на месте постов вырастали крепости, а уже после их изгнания на развалинах крепостей местные крестьяне строили свои городки и деревни.
Название «сарацины» объединяет арабов, мавров, берберов и турок. Все они, если верить истории, вели себя довольно скверно и занимались в основном грабежами и насилием, но тем не менее умудрились внести довольно весомый вклад в местную культуру и традиции. От них население Прованса получило сведения о свойствах многих лечебных трав; они научили местных жителей изготавливать пробки из коры пробковых дубов (что бы стало без них с виноделами?) и добывать смолу из сосен. А еще, как известно, они научили провансальцев игре на тамбурине, и это, несомненно, очень важный вклад в культуру, хотя, должна признаться, ни в Каннах, ни в нашей деревне я не видала ни одного француза, музицирующего на этом замечательном инструменте.
По дороге мы замечаем множество людей с корзинами и палками, бродящих по рощицам и лугам. Вид у них сосредоточенный, и сразу понятно, что они не просто прогуливаются, а заняты серьезным делом. Начался грибной сезон. Я сразу же вспоминаю прошлую осень и банду грибников на нашем участке. В этом году мы должны опередить их!
В Италии на Апеннинах есть деревня под названием Питеглио, жители которой в грибной сезон собирают по три тысячи фунтов funghi[132] в день. Нам на такой подвиг, конечно, не хватит ни сил, ни грибов, но попробовать все-таки стоит. Поэтому ясным воскресным утром мы надеваем резиновые сапоги, берем корзины и отправляемся на охоту. Уже скоро я понимаю, что мы выбрали очень приятный способ нагулять аппетит к ланчу. Воздух пропитан ароматом сырой хвои и земли, мягкий мох пружинит под ногами, весь лес пронизан золотыми солнечными лучами, и повсюду растут грибы. Нам приходится постоянно смотреть под ноги, чтобы не наступить на них. Беда только в том, что я понятия не имею, какие из них съедобные, а какие нет, и Мишель разбирается в этом ничуть не лучше меня. Тем не менее мы весело хватаем их все, скоро набираем полные корзинки и спешим домой, а там раскладываем на столе на несколько кучек по форме, цвету, размеру и, предположительно, виду. Грибов получилось очень много, и я опасаюсь, что нам не съесть их все, но Мишель меня успокаивает:
— Если все окажутся съедобными, замаринуем часть в уксусе — получится отличная закуска.