— Он занят, — твердо говорю я. — Я могу вам чем-нибудь помочь?
Явно недовольный перспективой иметь дело с женщиной, он пожимает плечами.
— Мне надо тут посмотреть.
— Ущерб от пожара?
Чиновник раздраженно кивает. Ну разумеется! Прищурившись, он оглядывается, пару минут внимательно изучает наш дом и, судя по презрительному изгибу губ, приходит к выводу, что мы поселились в развалине.
— Beaucoup de travail[128], — наконец изрекает он.
Я смеюсь, потому что ту же самую мысль и теми же самыми словами высказал в свое время наш агент по недвижимости месье Шарпи. Мне уже давно надоело объяснять всем и каждому, что именно возможность восстановить здесь все своими руками и соблазнила нас на эту покупку. Обойдя дом, мы подходим к бегущей наверх тропинке. Чиновник задирает голову, смотрит на вершину холма и тяжело вздыхает — его явно не радует перспектива такой физической нагрузки. Однако шагает он довольно бодро и даже опережает меня.
Четверо молодых пожарных, несущих вахту на склоне, кажутся усталыми после бессонной ночи, и всем им не мешало бы принять душ и переодеться, но жизнерадостности со вчерашнего дня у них не уменьшилось. После продолжительной церемонии рукопожатий они ведут чиновника на экскурсию по склону, а я остаюсь их ждать. Осмотр повреждений продолжается довольно долго.
— Вас можно поздравить, — объявляет чиновник, вернувшись. — Vous, votre mari, vous êtes des bons citoyens[129], и мы рады приветствовать вас в нашей коммуне. — Он сердечно пожимает мне руку. — Я бы хотел познакомиться с вашим мужем.
Мне кажется, что вниз я спускаюсь в компании совсем другого человека. Он что-то насвистывает, с интересом озирается, расспрашивает меня о нашем хозяйстве. Пожарные спускаются вместе с нами, и видно, что они с трудом переставляют ноги. Мишель предлагает всем кофе, но молодые люди вежливо отказываются: им явно не терпится попасть домой. Они уходят, пообещав вернуться днем, для того чтобы выбрать щенков. За бутылкой красного вина — еще нет десяти часов, и наши родители взирают на нее с ужасом — чиновник спрашивает Мишеля, чем мы занимаемся.
— Ah, les artistes, maintenant je comprends![130]
Мы не станем возражать против визита фотографа из местной газеты «Утренняя Ницца»? Нет-нет, нас фотографировать он, разумеется, не станет, частная жизнь неприкосновенна! Только последствия пожара. Мишель, разумеется, дает свое согласие.
Весь остаток дня у нас на участке непрерывная череда гостей. Приезжает пожарная бригада, оценивает обстановку и решает оставить на склоне двух наблюдателей:
— Ветер, похоже, усиливается, и осторожность не помешает.
Потом прибывает фотограф, небритый и нечесаный парень, которого гораздо больше интересуют девочки в бикини, чем последствия пожара. Те откровенно кокетничают и упиваются его вниманием. И наконец, главный момент дня: появление четырех молодых пожарных, отмывшихся, чисто выбритых, переодевшихся в штатское и красивых, как юные греческие боги. Они решили, что все четверо возьмут по щенку. Девочки носятся по дому как ошпаренные, вертятся перед зеркалом, причесываются, переодеваются, ищут губную помаду и хватают мою, после чего плюхаются в шезлонги и принимают такой вид, точно не вставали с них весь день, предварительно убедившись, что все имеющиеся в наличии щенки резвятся у их ног.
Потом щенков долго гладят, тискают, восторгаются ими, а при этом, как я догадываюсь, между молодыми людьми и девочками заключается тайное соглашение о встрече в Каннах сегодня же вечером. Наконец четыре зевающие от волнения щенка находят себе хозяев. Конечно, прямо сейчас их забрать нельзя, они должны еще какое-то время провести со своей матерью, а потому все молодые люди тут же с горячностью заверяют, что будут часто проведывать своих избранников.
— Одному-то из парней не повезло, — шепчу я Мишелю, но тот — невинная душа! — даже не понимает, о чем я.
После ужина девушки и их верный рыцарь Хайо удаляются в ту сторону, где заманчиво сияют яркие огни Канн, а мы, ветераны, устраиваемся на верхней террасе и мирно сидим, любуясь на звезды и луну. После мистраля воздух особенно прозрачен, и мы различаем каждый кустик на спускающемся к морю склоне холма.
Завтра родители, и мои и Мишеля, уезжают, и потому всем нам немного грустно. Мы открываем последнюю бутылку и молча пьем вино, впитывая в себя всю прелесть южной ночи. Вдруг тишину нарушает какой-то новый, незнакомый звук: высокий, короткий, слабый и многократно повторенный.
— Что это? — спрашивает Анни.
Мы все в недоумении прислушиваемся. Я вглядываюсь в озаренные мерцающим светом лампы лица моих родных и, не выдержав, фыркаю:
— Это Schnecken, Анни. Улитки.
— Что улитки?
— Они чихают!
Познание оливы
Лето уходит от нас бесшумно, как опадают на землю увядшие лепестки. Все гости разъехались, и мы остались вдвоем. Ласточки собираются в стаи, и начинается осень, деревенская и дождливая. Земля возрождается, радуясь долгожданной влаге, а высохшая за лето трава вновь зеленеет. То тут, то там из нее выглядывают наивные белые маргаритки, свежие, будто накрахмаленные. Я прогуливаюсь вдоль ряда олив и изучаю созревающие плоды — они уже приобрели легкий фиолетовый оттенок. Домой я возвращаюсь с букетом полевых цветов и ставлю его в банку на столе. Когда из-за угла дома выглянет солнце, все они дисциплинированно повернут к нему свои головки. Мне нравится эта предсказуемость.
Субботнее утро. Чистый, словно вымытый, воздух пахнет травой. Мишель где-то внизу на склоне рассаживает белые и фиолетовые ирисы. Мы вырыли их на террасе, где они размножаются с невиданной скоростью, и теперь хотим создать цветочный бордюр вдоль новой ограды и лавровых кустов.
Приходит Рене и приносит два полиэтиленовых пакета с мелким черным виноградом.
— Framboises, — объясняет он, и я ничего не понимаю.
— Почему виноград называется малиной?
— А вы попробуйте, — советует Рене.
Я пробую и, к своему удивлению, убеждаюсь, что у винограда действительно явный вкус малины.
Рене пришел, чтобы свозить нас с Мишелем на экскурсию на одну из ферм, где он ухаживает за оливковыми деревьями (правда, договаривались мы на позавчера, но я уже привыкла не обращать на такие мелочи внимания). Дожидаясь Мишеля, мы устраиваемся на верхней террасе, и я ставлю на стол бутылку пива. Пока Рене разливает холодный напиток по бокалам, я украдкой смотрю на часы и улыбаюсь. Еще нет и половины одиннадцатого. Долгие годы самоограничения и разных диет, чувство вины после нечаянно съеденного вкусного кусочка, все это ради того, чтобы влезть в одежду поменьше и соответствовать чьим-то чужим представлениям о красоте, — и вот, полюбуйтесь: я сижу рано утром на солнышке, с удовольствием пью пенистое пиво и учусь жить в мире со своими желаниями.
Рене развлекает меня историями из своей жизни. До того как выйти на пенсию, он водил грузовик, а во время немецкой оккупации помогал местному Сопротивлению и после наступления комендантского часа развозил провизию нуждающимся французским семьям. Я будто слушаю забавный плутовской роман о похождениях современного Робина Гуда и его верного коня — в данном случае, разумеется, грузовика.
Сейчас Рене с оживленной жестикуляцией и массой подробностей рассказывает мне о том, как можно освежевать и съесть ежа. Оказывается, готовить его совсем просто: сначала отварить в bouillon, а потом достать, разрезать ему живот и снять шкурку так же, как снимаешь водолазный костюм.
— А внутренности?
— A-а, они вывалятся сами, когда разрежете живот.
Вряд ли я когда-нибудь воспользуюсь этим рецептом, но Рене об этом знать не обязательно. А он уже приступил к рассказу о морских свинках, cochons d’lnde, которые, как выясняется, тоже составляли важную часть рациона в тяжелые военные времена. Эти зверьки очень жирные, объясняет он, а как раз жира тогда и не хватало, а потом жирное мясо всегда вкусное. Рене открывает новую бутылку пива, а я уже начинаю подумывать о том, что строгая диета — это, возможно, не так уж и плохо. Рассказ о военных приключениях продолжается, и вдруг, прерывая самого себя, Рене спрашивает: