— Nous avons. Nous avons tous[144], — вежливо отвечают они и уходят к своим машинам, припаркованным у подножия холма, рядом с самой нижней террасой.
Они начнут работу отсюда, а нам Рене отводит другой, самый верхний участок. Подозреваю, он опасается, что мы своими неуклюжими городскими пальцами передавим все оливы, а потому нашу партию урожая лучше не смешивать с той, которую соберут профессионалы.
Мне уже давно не терпится попробовать масло из наших собственных оливок. Я читала, что они бывают пятидесяти разных сортов; я много раз покупала оливковое масло, готовила на нем и заправляла им салаты. Иногда это было великолепное масло первого холодного отжима, иногда более дешевое рафинированное или смесь разных сортов. Случалось мне пробовать и масло из оливок сорта caillrtier, произведенное здесь, на юге Франции. Здесь, но все-таки не на нашем холме, не на нашей собственной ферме! Уже скоро мы будем наверняка знать, способны ли наши оливки давать масло экстракласса. Но сначала придется потрудиться.
Сбор оливок оказался изнурительно тяжелой работой. И очень нудной. И ускорить ее никак невозможно. Рене не признает деревянных плодосъемников, похожих на маленькие грабельки. Нет, каждую оливку надо срывать вручную, то есть тянуться за ней со стремянки или лазить по ветвям. И, к сожалению, эти плоды не растут гроздьями.
— А я читала, что деревянные плодосборники очень удобные, и сейчас их все используют, — пытаюсь спорить я.
Рене сердито мотает седой головой:
— Нет. Что бы там ни говорили, но всякие приспособления могут повредить оливки. Вы снимаете одну и при этом задеваете несколько других. Нет, мы будем забираться на дерево. Вы, Кэрол, можете воспользоваться стремянкой.
И вот, отмахиваясь от лезущих в лицо веток и рискуя свалиться, я уже тянусь за крошечным плодом, который к тому же нельзя слишком сильно стискивать и долго держать в горячей вспотевшей ладони. А еще я должна стараться не порвать ножками стремянки сетку, белую или зеленую, и не опрокинуться на нее вместе с лестницей, рассыпав при этом весь собранный урожай. Довольно скоро я начинаю жалеть о том, что мы не купили виноградник. Тогда, по крайней мере, можно было бы работать, стоя на твердой земле.
И вот наш первый визит на moulin. Рене хочет, чтобы сегодня мы посетили сразу две маслодавильни, расположенные в получасе езды друг от друга: мы сами должны выбрать пресс, на котором будут выжимать наше масло. Сначала мы заезжаем на предприятие, куда он обычно свозит урожай со всех своих ферм, то есть примерно с семисот двадцати деревьев. Неудивительно, что Рене здесь хорошо знают и радостно приветствуют. Первым делом он ведет нас в небольшой магазинчик при фабрике, рассчитанный главным образом на туристов.
После продолжительных поцелуев и объятий нас представляют присутствующим как владельцев виллы на холме с видом на море. Мы разглядываем выставленный на продажу товар: салфетки с провансальским орнаментом, различные джемы, варенья, оливковое мыло, солонки и перечницы, вырезанные из оливкового дерева, а на маслодавильню тем временем непрерывным ручейком стекаются мужчины, женщины, подростки и целые семьи, несущие первый, самый ранний урожай со своих ферм. Некоторые доставляют его в больших плетеных корзинах, другие — в пластиковых ящиках, а третьи и вовсе в мешках, хотя Рене объясняет нам, что последний метод транспортировки в наши дни не приветствуется, поскольку не отвечает гигиеническим требованиям Европейского союза. Все принесенные оливки сначала взвешиваются на огромных старых весах, а потом ставятся в длинную очередь к желобу, по которому они покатятся на пресс.
Кассирша выписывает каждому клиенту квитанцию, обозначая в ней точный вес принесенных плодов, а позже, после выжимки, в нее внесут и вес полученного из каждой партии масла.
Этот вес подсчитывается очень интересным, запутанным способом и измеряется в единицах под названием une motte, что в переводе означает что-то вроде кучи или глыбы. Так повелось с тех давних пор, когда фермеры доставляли свой урожай на пресс в особых мерах — une mesure, — вмещавших ровно двенадцать с половиной килограммов. Двадцать таких мер и составляли une motte, объясняет нам кассирша.
— Почему двенадцать с половиной? — удивляюсь я.
По-моему, это довольно неудобная цифра для производства подсчетов, особенно для человека, страдающего арифметическим идиотизмом, вроде меня. В уме я пытаюсь умножить двенадцать с половиной на двадцать и терплю полную неудачу.
До этого дня я наивно полагала, что килограммы оливок, пройдя через пресс, превращаются в литры оливкового масла. Мишель кивает и говорит, что это вполне логично. Но не тут-то было! Рене и хозяева пресса наперебой объясняют нам, что масло измеряется не литрами, а килограммами, а один его литр весит девятьсот граммов. Боже милостивый!
Если оливки достаточно зрелые, сочные и мясистые, то из одной меры (двенадцать с половиной килограммов) можно получить две тысячи семьсот граммов масла, то есть, если разделить эту цифру на девятьсот, три литра. Другими словами, после невероятно сложных подсчетов выводятся цифры, к которым должен стремиться каждый фермер: три литра масла из каждых двенадцати с половиной килограммов оливок, или шестьдесят литров из каждой «глыбы».
Уф! Еще нет и девяти утра, а я уже устала. Мы покупаем несколько баночек домашнего тапенада и идем дальше — осматривать сам пресс. Магазин мы покидаем через заднюю дверь, за которой начинается ведущая вниз узкая и крутая лестница. Она такая старая, что, кажется, ведет в глубь веков. Чем ниже мы спускаемся по ней, тем холоднее становится, а в самом низу стоит арктическая стужа, и вместе с дыханием изо рта вырывается пар.
Мы и в самом деле переместились назад во времени. В помещении, где работает пресс, стучат и грохочут доисторические механизмы и стоит такой густой запах свежеперемолотых оливок, что его хочется стряхнуть с себя, как чересчур тяжелое одеяло. У меня сразу же начинается головокружение, которое становится еще сильнее после того, как я выпиваю стакан красного вина. Его вместе с толстым ломтем свежеиспеченного местною хлеба и куском ветчины из свиньи, родившейся, зарезанной и закопченной в этой же деревне, подносят нам бледная худенькая девочка лет четырнадцати и ее брат, которому, наверное, нет еще и десяти.
Накормив нас этим традиционным крестьянским завтраком, дети вежливо отходят в сторонку и у стола, заставленного семейной продукцией, ждут следующих проголодавшихся клиентов. Рене, перекрикивая грохот, пытается объяснить нам принцип действия механизмов, но меня больше занимают эти дети. Они похожи на беспризорников из какого-то романа Диккенса: у них серьезные бледные лица, взрослые темные глаза, которые, кажется, видели слишком много невзгод и неурожаев, и старая, изношенная одежда. Трудно поверить, что эта сцена происходит всего в получасе езды от гламурного блеска и роскошной праздности Канн.
Шум здесь внизу стоит немыслимый, и я хоть и вижу, как шевелятся губы Рене, не слышу ни слова. Поэтому предпочитаю наблюдать за хозяином и работником, хлопочущими у пресса. На них шерстяные шарфы и теплые куртки, хотя оба находятся в непрерывном движении, переставляют подносы с отработанной оливковой массой и отодвигают от желоба огромные бутыли с только что отжатым зеленым маслом. Вокруг меня ворочаются, скрежещут и крутятся механизмы; из одного отверстия лезет сырая маслянистая паста, из другого — уже сухая и отработанная. За маленькой стеклянной дверцей пылает огонь, который подкармливают сухим оливковым жмыхом. Здесь ничего не пропадает зря. С трудом перекрикивая шум, хозяин говорит нам, что сейчас для получения литра масла требуется четыре с половиной килограмма оливок. Позже, объясняет он, после Рождества, когда на пресс будут поступать более спелые, черные плоды, выход увеличится.
Потом нас ведут в cave[145], где в больших, подписанных бутылях ожидает своих владельцев готовое масло, которое, по мере выпадения осадка, из зеленоватого становится золотистым. Мне объясняют, что на этой фабрике хозяин ревностно следит за тем, чтобы масло с одной фермы не смешивалось с чужим.