Добрый мэр Крович вышел из-за пюпитра, чтобы пожать брачующимся руки в своей знаменитой манере, прижимая зажатую в правой руке ладонь гостя сверху левой рукой, чтобы выразить искренность и глубину своих чувств.

— Симон, Катарина, здравствуйте, — мягко сказал он.

Те что-то неразборчиво пробормотали в ответ.

— Вы одни? — спросил Тибо.

Они посмотрели друг на друга. Посмотрели на мэра.

— С вами есть кто-нибудь? — Тибо не терял надежды получить ответ.

— Там была женщина, которая провела нас сюда, — сказал юноша.

— Да, это госпожа Стопак, мой секретарь. Но разве вы не привели с собой друзей? Где ваши родители?

Симон посмотрел на свои ботинки — точнее, на кончики их носков, выглядывающие из-под огромных штанин.

— Мой отец не захотел прийти. Он говорит, что я спятил. Не хочет об этом и слышать.

— А моя мама на работе, — сказала Катарина.

Тибо внимательно посмотрел на них. Дети. Они же просто-напросто дети. В его обязанности не входит сочетать браком детей. В особенности тех детей, родителей которых настолько не интересуют их собственные отпрыски, что они даже не зашли посмотреть на их свадьбу.

— Я не могу зарегистрировать ваш брак, — сказал он.

— Нет, можете, — сказал Симон. — Нам очень нужно.

— Вам нужно. А вы этого хотите?

Они посмотрели друг на друга — прыщавый юноша и неудачно-рыжая девушка.

— Нам нужно, — сказали они вместе.

Тибо почувствовал щемящую тоску в груди. Он понял, что ничего не может поделать. Перед ним стояли два гражданина Дота, которых он не мог защитить — даже от самих себя. И может, подумал он, именно поэтому они ему так симпатичны. Может быть, ему хотелось бы, чтобы именно таких людей было больше в его городе. Простые, некрасивые люди, которым «нужно» пожениться. Может быть, именно это чувство стыда — не меньше, чем чувство гордости, — необходимо такому городу, как Дот. Первое без второго лишено смысла. Второе без первого опасно.

— Я не могу зарегистрировать ваш брак без свидетелей, — сказал Тибо и позвал Агату. — Госпожа Стопак, эти молодые люди хотели бы, чтобы вы и Петер Ставо были свидетелями на их свадьбе. Не будете ли вы так любезны спуститься вниз и позвать Петера?

— Конечно, — сказала Агата. — А Катарина мне поможет.

Она сделала приглашающий жест рукой. В движении этом чувствовалось что-то вроде улыбки или даже ободрительного подмигивания. Катарина ушла вместе с ней, а Симон и добрый мэр Тибо Крович остались наедине, разделенные пюпитром. Тибо прокашлялся. Симон выдавил из себя слабую улыбку.

Тибо решил вернуться за стол и немного посидеть.

— Давайте присядем, — предложил он. — Они могут вернуться еще не скоро.

— Спасибо, я постою, — ответил Симон.

Тибо сел за стол и стал смотреть юноше в спину. Он решил сесть, и теперь глупо и неудобно было бы вставать. Симон решил остаться стоять и не мог теперь передумать и сесть. Так они и застыли, глядя в одну сторону, делая вид, что с интересом рассматривают меня, пришпиленную к гербу, словно огромная бородатая бабочка. Разговору это не способствовало, зато Тибо мог наблюдать шею Симона. Кожа на ней была розовой и раздраженной от бритвы парикмахера. Вдоль воротничка тянулась линия из трех вулканических прыщей.

Говорить было не о чем. Тибо немного пошуршал вечерней газетой, потом спросил:

— Вы уверены, что не хотите присесть?

— Нет, спасибо, я постою.

Отвечая, Симон слегка повернул голову, и это движение вызвало извержение одного из вулканов на его шее. На воротнике появилось маленькое красное пятно.

— Как хотите, — сказал Тибо.

И вот в конце концов, после целого столетия ожидания, Агата вернулась, ведя за собой Петера Ставо и Катарину. Петер расстался со своей коричневой спецовкой и выглядел вполне прилично событию. С Катариной же произошло маленькое чудо. Когда Симон обернулся, чтобы взглянуть на нее, его изрытое прыщами лицо озарилось улыбкой. За то время, что их не было, Агата каким-то образом умудрилась превратить Катарину в невесту. Она сделала ей другую прическу, повязала на шею шелковый шарф, пустила в ход румяна, тушь и помаду из своей косметички и вручила букет голубых цветов. Тибо узнал эти цветы. Они стояли в серебряной вазе перед картиной, изображавшей последний бой мэра Сколвига. «Почему бы и нет? — подумал Тибо. — Поступок не менее храбрый, чем любое из деяний Сколвига».

Петер Ставо подошел к Симону. Они обменялись рукопожатием.

— Мои наилучшие пожелания, — сказал Петер.

Агата заняла место рядом с Катариной и заулыбалась.

Тибо вдруг заметил, что они все улыбаются. Агате удалось сделать эту маленькую, потрепанную, стыдящуюся самой себя девчонку счастливой. Он встал за пюпитр и начал произносить положенные слова. Когда пришло время для того, чтобы Катарина и Симон взялись за руки, Агата приняла маленький букет и встала в сторонку, опустив глаза на цветы.

Тибо множество раз приходилось читать эти слова, но сейчас ему казалось, будто он слышит их впервые. В них не было абсолютно ничего из того, что есть в словах, которые произносят во время венчания в церкви: ни поэзии, ни величавости, ни чувства. Это были просто казенные формулы, официальный язык которых не отличался от языка разрешения на содержание собаки или охотничьей лицензии, однако сегодня они неожиданно показались Тибо странно волнующими. Он прочитал слова, которые должен был повторить за ним Симон, представляя себе, что жених он сам и что произносит он эти слова для Агаты.

Она стояла поодаль, скромно опустив глаза на взятый у невесты букет, а он обещал ей хранить верность до конца своих дней и одновременно сознавал, насколько он нелеп и как вообще все глупо, — то самое дурацкое чувство стыда и приличия, которое принудило этих детей быть вместе, не давало ему приблизиться к такой женщине, как Агата.

Когда Тибо сказал:

— Можете поцеловать невесту, — по его щеке потекли слезы. Агата подняла глаза, увидела их и тоже немножко всплакнула.

— Ну и ну, глаза на мокром месте! — сказала она и отвернулась, чтобы вытереть слезы. Им удалось обмануть друг друга.

И церемония завершилась не втихомолку на заднем крыльце, а на ступенях у главного входа в Ратушу, под смех и дождь из конфетти, которое Петер выгреб из своих карманов (на самом деле это были собранные им за многие недели бумажные кружочки из десятков дыроколов, что стоят на столах десятков служащих).

Потом они опрокинули парочку рюмок в «Фениксе» («Только одну. Нет-нет, мне хватит. Ну ладно, ладно — но имейте в виду, это вы меня заставили! Только одну — и всё!»), после чего расстались, обнявшись на прощание («Шарф? Оставьте его себе. Нет-нет, это свадебный подарок!»), и разошлись по домам: Тибо пошагал по Замковой улице, Агата осталась ждать трамвая на углу у Ратушной площади, Петер поднялся по лестнице в свою квартирку, расположенную прямо над мясной лавкой — не лучшей в городе, но уверенно занимающей второе место, а новобрачные, Катарина и Симон, побежали, смеясь, вниз по склону холма навстречу будущему — что бы оно им ни готовило.

Агата посмотрела им вслед и попыталась понять, что она чувствует. Зависть? Жалость? Тоску по прошлому? Раздражение? Потом вздохнула и отвернулась.

Холодный ветер, продувавший Замковую улицу, нагнал Тибо на трамвайной остановке и донес до него отголоски смеха Катарины и стук ее каблучков по брусчатке. Неудачная — так он назвал ее. Теперь он упрекал себя за это. Это были — оба — заурядные, скучные, некрасивые дети, вслепую бредущие по заурядной, скучной, некрасивой жизни, — но, по крайней мере, они бредут не в одиночку. «Неудачная? — говорил себе Тибо. — Черт возьми, Крович, когда это ты успел стать таким высокомерным?»

Подошел трамвай. Час пик уже прошел, и в полупустом салоне легко было найти свободное место. Тибо сел рядом с двумя похожими на него самого пассажирами: преуспевающие, хорошо одетые мужчины средних лет, немного засидевшиеся в баре, поскольку торопиться домой особо незачем.