Стены коридора на втором этаже городского музея были увешаны скучными пейзажами, глупыми слащавыми полотнами огромных размеров, где стоят по колено в пруду глазастые коровы или овцы бредут неверными шагами сквозь непроглядный туман. Висело там и несколько произведений раннего религиозного искусства, фрагменты посвященного мне алтаря и еще несколько экспонатов такого рода. Не обращая на них внимания, Тибо быстро прошел в главную галерею.

От его шагов задребезжал на стеклянной полочке вальдхаймовский кофейный сервиз, но внимание Тибо было поглощено другим: огромной картиной на противоположной стене галереи. Он ускорил шаг. Он захотел броситься к этой картине и обнять ее — словно заключенный, проведший многие годы в глубокой подземной темнице и внезапно выпущенный на свободу в объятия возлюбленной. Она была так прекрасна, что у него перехватило дыхание, прекрасна неописуемо… Так, по крайней мере, думал Тибо, но в литературных произведениях недопустимо употреблять такие слова.

В литературных произведениях без описаний никак нельзя, так что представьте себе огромную картину, где все почти в натуральную величину. Представьте себе, что летним днем вы, бредя по лесу, выходите на прогалину, подобно этому молодому охотнику в нижнем левом углу. Представьте гончих, весело бегущих за вами. Представьте колчан со стрелами на своей спине. Представьте, как сквозь листву пробиваются яркие лучи солнца, заливая стволы деревьев потоками света. Представьте, как там жарко; представьте, как хочется пить молодому охотнику и его собакам. Представьте, как они стремились к этому сверкающему, кристально чистому озерцу. Представьте изумление охотника, когда он раздвигает ветви и видит купающуюся богиню: совершенные формы, молочно-белая кожа, розовые кончики грудей. Представьте прислуживающих ей наяд, дриад, нимф или кто они там — всех оттенков кожи, в разной степени раздетых или одетых во влажно-прозрачные одежды. Представьте роскошную мантию из узорчатого бархата, небрежно брошенную на камни, и леопардовые шкуры, такие мягкие и нежные, что их морщит легчайший ветерок. Представьте ледяной взгляд богини — она в ярости, ибо ее застали за омовением, нарушили ее покой, унизили. Представьте себе ужас этой ситуации. Вот что видел Тибо. И еще — прекрасный город у моря, чьи богатства, награбленные в заморских колониях, позволяли рождаться на свет таким чудесным произведениям искусства.

Он мог бы провести здесь целый день, посвятить весь свой инспекционный обход инспекции одного-единственного сокровища — но, отойдя от первого приступа восторга, он заметил широкую спину Емко Гильома, восседающего на банкетке. Тибо решил тихо удалиться, пока его не заметили. Можно прийти сюда попозже. Но едва он повернулся, чтобы уйти, Гильом заговорил:

— Доброе утро, господин мэр.

— А. О! То есть… доброе утро, господин Гильом! — Было в Емко Гильоме что-то такое, от чего Тибо становилось немного не по себе, пусть они накануне и пообедали вместе. К тому же это дело о прекращении судейских полномочий… — Я не… Ну да. А как вы, интересно, меня заметили?

Гильом указал своей тростью на стену.

— Я увидел ваше отражение в стекле на этом маловыразительном маленьком Каналетто. Стекло, вы только подумайте! Стекло — проклятие для масляных красок. И этот Каналетто! Его картины не интереснее отпускных снимков, нащелканных каким-нибудь туристом. Вообще, картины развешаны так, что директора музея самого повесить мало.

У Тибо сложилось впечатление, что Гильом сидел здесь, поджидая случая произнести это суждение вслух. Он ничего не ответил, но, даже если адвокат был этим разочарован, то никак этого не выразил.

— Не присядете ли, господин мэр? Давайте проведем вместе несколько минут в молчаливом восхищении творениями Мастеров.

Тибо примостился на краю аннексированной Гильомом кожаной банкетки. Та издала тихий пукающий звук. Тибо молчал, пытаясь прогнать прочь мысль о том, как он сейчас выглядит, пытаясь расслабиться и забыть о себе, о том, где он, с кем он, кто он. Он представил себя обнаженным, входящим в прохладное зеленоватое озерцо, ласкающее ноги Дианы. Он погружается в воду. Он поднимает глаза и видит…

— Не кажется ли вам, что Диана удивительно похожа на эту вашу секретаршу, как ее, бишь, зовут? На госпожу Стопак?

— Нет, нисколько! — сказал Тибо. Несколько человек, рассматривающих картины, обернулись. Слишком настойчиво он это сказал. Он понизил голос до шепота, как в соборе: — И вообще, откуда вы знаете моего секретаря?

— Господин мэр, вы известный в городе человек. Все вас знают. Все о вас всё знают — а значит, и госпожа Стопак всем известна. Извините, если чем-то вас задел.

Тибо вежливо помотал головой.

Они снова помолчали. По прошествии некоторого времени Гильом сказал:

— Я часто пытаюсь представить себе, как люди воспринимают эти прелестные творения, — он указал тростью на картины. — Сегодня, когда Библия служит лишь для того, чтобы собирать пыль в книжном шкафу, сегодня, когда в школе не рассказывают о Гомере и о великих мифах, на которых зиждется наша цивилизация, — что могут сказать им эти прелестные, поистине прелестные картины? Красивая рыжеволосая девушка с чьей-то головой на блюде, обнаженная белокожая женщина в лесном пруду в окружении служанок злобно смотрит на мужчину и его пса. Что это все может для них значить?

— Возможно, для них это просто красивые картины, — предположил Тибо. — Мне кажется, можно ценить красоту и не понимая ее.

— Значит, вы думаете, что для них это просто красивые картины? Просто красивые? То есть они смотрят на молодую женщину с мертвой головой на блюде и говорят себе: «О, какая симпатичная девушка»? Или смотрят на бледную, сияющую плоть Дианы, не зная, что ее злобный взгляд сейчас превратится во вспышку божественного гнева, и она обратит несчастного Актеона в кабана, чтобы его затравили его собственные собаки, и говорят себе: «Ого, ну и цыпочка! Не отказался бы пригласить такую в кино субботним вечерком. Кстати, какая милая собачка». Так?

— Да, — просто ответил Тибо. — Что-то вроде этого. В конце концов, это действительно очень милая собачка.

Гильом вздохнул.

— Добрый мэр Крович, самое удивительное в вас — и я говорю это с подлинной теплотой и восхищением — то, что вы и в самом деле в это верите. Вы и в самом деле верите, что эти прекрасные произведения искусства принадлежат им так же, как и вам, — им, людям, которые никогда не смогут понять эти произведения и которых невозможно научить или заставить их понимать. Вы в это верите.

— Вы думаете, что это очень глупо?

— Вовсе нет. Вовсе нет, — Гильом успокаивающе повел в воздухе толстой пятерней. — Я восхищаюсь тем, что вас нет ни капли цинизма. Хотелось бы мне быть таким. Нет, правда, правда.

— Здесь дело не в глупости или цинизме. Это просто факт. Люди могут восхищаться чем-то, даже любить — и так и не приблизиться к пониманию. Они любят Бога, но не претендуют на то, чтобы его понимать. Сомневаюсь, что в Доте есть хоть один человек, который понимает свою жену, — и все же мужья любят своих жен.

— Некоторые, — поправил адвокат.

— О, большинство! К тому же я убежден, что произведения искусства принадлежат всем по праву. Я демократ.

Гильом едва сдержал смех.

— Да, демократия! Забавная идея, основанная на вежливой выдумке, будто все мнения имеют одинаковый вес и значение. Почему-то ее применяют только к политической жизни, и никогда — к слесарно-водопроводному делу, мореплаванию или переводам с санскрита. — Адвокат вздохнул, и его обширное тело заколыхалось. — Добрый мэр Крович. Бедный добрый мэр Крович, вы должны пообещать мне, что никогда не разочаруете этих людей, которых вы так любите. Иначе они разорвут вас на части. Вы станете их Актеоном. И еще пообещайте, что если вам случится наткнуться в лесу на Диану и собаки побегут по вашему следу, вы позволите мне прийти вам на помощь.

— До этого не дойдет, — сказал Тибо, — но спасибо. Если такое вдруг случится, я обращусь к вам.