Через несколько остановок добрый мэр Крович сошел на углу у киоска и по улице, усаженной вишневыми деревьями, дошел до своей калитки по правую сторону дороги. Калитка, казалось, обессиленно прислонилась к ограде, словно пьяница — к фонарному столбу. «Надо что-нибудь с этим сделать, — подумал Тибо. — Нет, в самом деле, ну что это такое!» Нагнувшись, он прошел под березой, на которой висел на случай прихода гостей медный колокольчик, и увидел, что на нем сидит бабочка и стучит по ободку своими тоненькими, как конский волос, ножками. Когда он уже дошел до дома и сунул руку в карман за большим черным ключом от входной двери, ему все слышался тонкий-тонкий звон с противоположного конца садовой тропинки.

Несколькими минутами ранее в центре города Петер Ставо открыл дверь своей квартиры. На кухне стоял пар от тушеного мяса с клецками. Петер поцеловал свою толстую жену, простоявшую перед этой самой плитой все тридцать лет, что они жили вместе, а та хлопнула его кухонным полотенцем по шее и раздраженно сказала:

— Ничего не скажешь, рано ты сегодня! К тому же еще и пил.

Но когда Петер сел за стол, повернувшись к ней спиной, и открыл газету, она посмотрела на него и улыбнулась.

А на другом краю Дота Агата сошла с трамвая и, стараясь держаться прямо и идти ровно, свернула на Александровскую улицу, миновала магазин Октаров, поднялась по лестнице и на лестничной площадке у своей двери, рядом с мусорным ведром, увидела Гектора, пытающегося отскрести от сковородки обуглившиеся остатки пищи.

— Ээ… — сказал он. — Извини. Мы со Стопаком… Ты что-то задержалась, и мы решили попить чаю.

По лестнице плыл дымок. Внутри квартиры он был гораздо гуще.

— Пожарных вызвали? — холодно осведомилась Агата.

— Ну не надо так, — сказал Гектор. — Агата, я не хотел. Честно. Извини.

— Где Стопак?

— Там. Вздремнул немного. — Гектор глупо хихикнул. — Немного вздремнул, вот и все. Тяжелый день…

— Полагаю, весь день вы клеили обои в «Трех коронах»?

На это Гектор смог ответить лишь:

— Ну не надо так, Агата. Я не хотел. Честно.

Он стоял на лестничной площадке, держа в одной руке тупой нож, а в другой — обугленную и исчерченную серебряными шрамами сковородку, из-под неровных усиков торчала сигарета. Агата посмотрела на него и чуть не расхохоталась. Вот во что превратилась ее жизнь!

— Сковородку-то выброси, — сказала она. — Брось в ведро, и дело с концом. Она испорчена. Мне такая не нужна.

Гектор уже собирался в третий раз сказать, что он не хотел, но в последний момент передумал, молча положил сковородку в мусорное ведро и закрыл крышку.

— Я сделаю тебе бутерброд, — сказала Агата и прошла на кухню. Там она с холодной яростью гарпии принялась резать хлеб, строгать ветчину и откручивать крышки банкам с соленьями. Гектор молчал. Съев все, что ему дали, он сказал «спасибо» и ушел.

В четыре утра, когда Стопак проснулся на диване с ломотой в шее и присохшим к небу языком, тарелка с приготовленными для него бутербродами все еще пребывала там, куда Агата ее поставила — покачивалась в такт дыханию у него на животе.

Так и текла жизнь Тибо и Агаты — один день похож на другой, все как обычно. Утром они садились на трамвай в противоположных концах города, приезжали на работу, и Агата погружалась в дела и грустила, потому что в целом мире не было никого, кто бы ее любил и кому она была бы нужна, — в то время как за дверью, всего лишь за стеной, сидел добрый Тибо Крович, страдающий от того, что во всем огромном мире ему не был нужен никто, кроме госпожи Стопак.

Они обманывали друг друга. Они обманули друг друга на свадьбе: Агата решила, что его слезы были простым проявлением сентиментальности, и даже подумать не могла, что плакал он оттого, что желал ее и не мог обрести; а Тибо не догадался, что она плакала от зависти к Катарине, которая ждала ребенка. Они обманывали друг друга каждый день тысячей различных способов, и никто не решался признаться, что им чего-то не хватает, никто не осмеливался заговорить о своей душевной боли, никто не хотел рассказать правду о своей жизни. И им удавалось — почти удавалось — обманывать друг друга.

И все-таки они и утешали друг друга тоже. Агата утешала Тибо своей радостной красотой — она не могла не быть красивой; а Тибо утешал ее своей добротой — он не мог перестать быть добрым. Они согревали друг друга этими дарами — добротой и красотой. Доброта и красота драгоценны. Их всегда не хватает.

Шли дни, измеряемые боем соборных курантов и звяканьем кофейных чашек, шли недели, измеряемые лентами для пишущей машинки и заседаниями комитета по благоустройству; и день за днем, неделя за неделей они втайне тянулись друг к другу, успокаивали друг друга, сами того не осознавая, и врачевали друг другу раны. Для Агаты, все утро поглядывавшей на голубой эмалированный контейнер, стоящий на том самом месте, где когда-то красовалась маленькая красная коробочка из магазина Брауна, лучшим моментом дня был тот, когда она садилась у фонтана и изображала радостное изумление при виде бутербродов, которые сама для себя приготовила дома, — но и для Тибо это тоже был лучший момент дня. Видите, вот он стоит наверху, на секретном балкончике у флагштока, и смотрит, смотрит на нее. Это точка опоры его жизни.

А когда Тибо в одиночестве возвращался в свой старый дом и сидел на кухне, ожидая, пока остынет сырная корочка на омлете, когда он лез в свой портфель, набитый документами городского совета, надеясь, что найдет там Агату, надеясь, что сможет избавиться от мыслей о ней, — она сидела в квартире на Александровской улице, над кулинарией Октаров, и думала о нем.

Когда Стопак лежал в постели, похрапывая и не обращая внимания на красивую, благоухающую женщину рядом, или когда Гектор стоял на ее кухне, жарил сосиски на ее плите и сплевывал в ее раковину, когда его сигарета выжигала дырки на ее столе, первой мыслью Агаты было: «Мэр никогда бы так не сделал. Уверена, мэр Крович никогда бы так не поступил. Не могу себе представить, чтобы господин мэр вел себя подобным образом».

Ночью, лежа в постели и поглаживая Ахилла, который превратился в роскошного сильного кота с когтями-саблями, она всегда вспоминала о нем. «Спокойной ночи, Ахилл, — говорила она. — Спокойной ночи, господин мэр. Спокойной ночи».

И там, в большом доме на другом конце города, одинокий мэр Крович слышал ее и, перевернувшись на другой бок под стеганым одеялом, сделанным его мамой, когда он был еще маленьким мальчиком, и натянув его на голову, говорил сквозь сон: «Спокойной ночи, госпожа Стопак. Да благословит вас Господь».

Видите, как они присматривают друг за другом?

~~~

Но лето не задерживается в Доте надолго. Над Амперсандом чаще начинает дуть холодный ветер, и порой от него невозможно найти убежище.

Так было и в тот день, когда пришло письмо в белом, словно снег неизбежной зимы, конверте, который Тибо, придя на работу, обнаружил на своем столе. Агата уже разобралась с почтой: аккуратно вскрыла конверты, развернула письма, приколола скрепкой каждый конверт к своему письму и сложила их в аккуратную стопку на его столе, придавив пресс-папье, похожим на сплющенную дверную ручку. Но это письмо она не вскрыла. Оно лежало отдельно, буквально крича о своей важности и похваляясь перед другими письмами качеством бумаги, отливной кромкой и тканевой подкладкой. В левом верхнем углу уверенным почерком было написано: «Строго конфиденциально».

Тибо поднял письмо со стола, взвесил в руке. Взял его указательными пальцами за противоположные по диагонали уголки, покачал. (Твердые углы конверта миниатюрными сверлами вонзились в подушечки пальцев.) Подул на него и посмотрел, как оно крутится. Бросил назад на стол. Он как раз собирался встать, чтобы пройтись до двери и попросить Агату сделать кофе, когда она пришла сама, с чашкой и блюдцем в руках.

— Не подумайте, что я собираюсь лезть не в свое дело, — сказала она, но в ее голосе слышалась тревога.