Кэрри редко приходилось слышать от Джефри связную французскую фразу с употреблением и подлежащего, и сказуемого. Он строил свою репутацию на повторении нескольких стандартных выражений, на произнесении гласных в нос и на легком заикании между словами, долженствовавшем показать, как он затрудняется в подборе нужных слов для обозначения сложной мысли. Среди людей, не причастных к языкам, это заслужило Джефри репутацию полиглота. В колонках светской хроники о нем обыкновенно писали: «Учтивый Джефри Грипсхолм с европейскими манерами, известный своими приемами и коллекциями произведений искусства» — и добавляли, что хозяин коллекций беседовал с имярек «на чистейшем французском».

Гостиная Джефри изобиловала полотнами, изображавшими преимущественно пастушек и молочниц. Богато украшенный резьбой потолок был целиком вывезен из Франции. Мебель из черного дерева, великое множество столиков, инкрустированных металлами и черепахой, а также полудрагоценными камнями вперемежку с изящными бронзовыми украшениями. Гостям оставалось лишь маневрировать между произведениями искусства. Ведя за собой Кэрри и Еву, Джефри представлял их своим гостям, с большинством которых Кэрри уже встречалась раньше. Она отметила присутствие короля туалетной бумаги с супругой, фабриканта готового платья Ленни Ли, который продвинулся по социальной лестнице, став продюсером бродвейского шоу, журналистки из отдела светской хроники, каких-то европейцев, парочки голливудских типов, нескольких невыразительных манекенщиц, итальянца из семьи, которая четыре поколения прожила в Америке, — недавно все звали его Фрэнки, теперь же он вдруг превратился во Франческо и не без успеха выдавал себя за графа.

— В библиотеке есть нечто, странным образом не соответствующее декору моей твердыни. Не желаете ли взглянуть? — предложил Еве Джефри.

Ева последовала за ним в библиотеку, где Джефри показал величайшее из своих сокровищ — картину Сера.

— Хоть мой природный вкус склоняет меня к искусству орнаментальному и чувственному, наилучшим примером которого, без сомнения, является рококо восемнадцатого века, я не сумел устоять перед изысканностью этого образца пуантилизма, — говорил Джефри.

Позднее Ева услышала, что картина была застрахована на двести тысяч долларов.

— Кэрри!

Она повернулась и чуть ли не нос к носу столкнулась с недавним производителем готовых тряпок.

— Вы никогда мне не звоните! — пожаловался Ленни Ли. — А я так ждал вашего звонка.

Керри напряглась от звуков его высокого и скрипучего голоса, от взгляда его глаз-бусинок.

— Разве вам не интересно взглянуть на весенние моды? — Ленни вращал свой бокал между мясистых ладоней. Говорили, он не оставляет бизнеса готового платья, потому что это отличная приманка для женщин. — Если пожелаете что-нибудь купить, я дам хорошую скидку. Давайте встретимся завтра за ланчем, а потом пройдем ко мне.

— К сожалению, Ленни, никак. Ужасно много работы.

— Работа и работа, с утра и до ночи? — голос у него был просто омерзительный.

— Что делать, — Кэрри отвернулась от него.

Король туалетной бумаги Фред Акерман беседовал с французской баронессой, возмещая избыточной жестикуляцией недостаточное знание французского. Его жена Лорин, которая, хотя и жила девять лет подряд летние месяцы на собственной вилле на мысе Ферра, но так и не выучила ни слова по-французски (да и по-английски едва умела связать несколько фраз), стояла рядом, поглядывая на мужа рыбьими глазами.

Кэрри пыталась пройти мимо них, но Фред ухватил ее за руку:

— Сто лет, как не видались, — закричал он, привлекая ее к себе. — А вам я так скажу, — обратился он к баронессе, — зайдите как-нибудь и посмотрите нашу коллекцию. Может, у Джефри коллекция больше, но наша тщательней подобрана, разве нет, Лорин?

— Да, — подтвердила жена, глядя прямо перед собой.

— У нас есть Пикассо, — хвастался Фред. — А недавно мы приобрели новую вещь, мечту коллекционера, верно, Лорин?

— Да.

— Купили Раушенберга, — Фред прямо раздувался от гордости. — И всего за десять тысяч. Даром же! И не подлежит налогообложению — я объявил, что это собственность моего фонда!

— Восхитительно, — сказала баронесса.

— Вам надо посмотреть коллекцию. Скоро мы с Лорин пригласим к себе народ — как только вернемся из Европы.

Баронесса кивнула и, перейдя на французский, извинилась и исчезла в толпе. Фред с Лорин переместились поближе к Ленни Ли, который разговаривал с девушкой в белом парчовом брючном костюме.

Увидев, что Кэрри осталась в одиночестве, Джефри Грипсхолм ринулся к ней.

— Eva est absoleuneut ravissaute! Une vrai ange, nou?[4] — Кэрри поискала глазами Еву и увидела ее в другом конце зала в окружении нескольких мужчин.

Ева выпила целый бокал шампанского, от которого у нее кружилась голова и все нравилось. Она пришла в восторг от собственной уверенности, от собственного остроумия и умения держаться, не говоря уж о комплиментах со всех сторон.

— Вы понимаете или нет, что вы самая привлекательная девушка в городе?

— Как же так, что мы не познакомились раньше?

— Новое лицо — что может быть прекрасней нового лица?

— Не может быть, вы уже год в Нью-Йорке? Я считал, что знаю всех красивых девушек в городе!

А буквально минуту назад всем известный Хай Рубенс, рекламный босс из Голливуда, прямо сказал Еве:

— Ты же должна стать кинозвездой!

Кинозвездой! Слова Рубенса бальзамом влились в Евины уши, и она с трепетом слушала, как он был потрясен ею с первого взгляда, потому что у нее есть стиль, есть именно то, что требуется от «звезды», а уж он-то в этом понимает и когда видит потенциальную «звезду», то способен отличить ее от всех иных прочих!

— Так чем ты все-таки занимаешься? — допрашивал ее Рубенс.

— Я снялась в нескольких рекламных роликах. Они и сейчас идут по телевидению.

Хай Рубенс нетерпеливым жестом отмел ее ролики.

— Не дело. Нужно рекламировать тебя! Статьи в прессе, интервью и прочее. Начать нужно с этого. Вот что, я тебе позвоню. Дай мне твой номер.

Еле сдерживая волнение, Ева продиктовала свой номер телефона.

— Ты прямо-таки рождена для кино, — сказал Рубенс, записывая телефон. — В кино ты по-крупному пройдешь!

Кино! Ева и мечтать не смела об этом. Для нее Голливуд был другим миром, далекой экзотической страной, где актрис открывают в аптеке или импортируют из Англии. И вдруг — этот человек Хай Рубенс, который знает, о чем говорит. И он утверждает, что Ева может стать «звездой», что у нее все есть для этого, что она — новое лицо и именно тот типаж! Ее, Еву, открыл рекламный босс из Голливуда. Ева чувствовала, что вот-вот вступит в новый мир!

Подумать только, она так боялась, так смущалась, когда входила в гостиную Джефри Грипсхолма. Прошло немного времени — и у нее уже уйма приглашений на ленчи и на обеды, ее позвали на три приема, ей предложили купить модные вещи со скидкой, но самое главное, перед ней открывается звездный путь! Ева не могла поверить своему счастью. Наконец-то все происходит так, как она мечтала!

Вскоре Фернандо, филиппинец-дворецкий, подал Джефри знак, Джефри громко захлопал в ладоши, приглашая гостей к столу. Гости гуськом спустились по узкой лестнице в столовую, именовавшуюся у Джефри «пещерой».

На тиковых досках пола был разостлан обюссонский ковер, на стенах красовались рисунки восемнадцатого века. Французское — от потолка до пола — окно открывало вид в сад, где уже был натянут тент для танцев.

Джефри предложил гостям паштет из гусиной печенки и вишисуаз под монтраше 1957 года, баранину по-эльзасски с овощами под шато-отбрион, а на десерт — шоколадный мусс и птифуры под «дом периньон» 1962 года.

Ева слушала рассказы великосветского журналиста о лыжных прогулках в Сен-Морице: прошлым мартом он был ужасно разочарован публикой на горных склонах и в барах.

— Сен-Мориц совсем не тот, что раньше, — жаловался он. — Туда стали ездить не те люди, и курорт погибает.