– Откуда же он бьет, с-собака? – спросил он вслух, выплюнул что-то клейкое, тягучее, собравшееся во рту. Плевок был тёмным. Выходит, пока он карабкался, пока стрелял – и сам не заметил, как полным ртом хватил красной пыли. – Откуда?
– Я тоже пытаюсь понять, – глухо проговорил Тюленев.
– На крышах не видно.
– За дувалами тоже нет.
Бур не замедлил ещё раз подать голос, звук был отчётливым, близким, целил стрелок на сей раз в горловину улочки, где лежал Негматов с ребятами, и, видать, попал – оттуда донёсся стиснутый, зажатый зубами стон, и Князев, и Тюленев почувствовали одновременно, что в них от этого стона что-то спеклось, ссохлось внутри, кровь ударила в голову, перед глазами сделалось красно, будто на землю кинули цветное рядно.
– Сволочь… – Князеву почудилось, что на одной из крыш шевельнулось что-то светлое, малоприметное, словно бы это было движение воздуха в воздухе, послал туда короткую очередь, но нет – это ему только почудилось, никого на крыше не было. – Своло-та-а-а! – выругался он вторично.
С верхотуры вновь свалился тёплый секущий ветер, прошёлся по людям, замусоривая глаза, и Князев неожиданно ощутил себя виноватым – что же это он бросил в горловине улочки смятый оранжевый огонёк, цветок гульруси, живое, можно сказать, существо, на которое дышать надо, лелеять, как всякий цветок, а он его в грязи оставил, под каблуками, а? Эх, Князев, Князев! Надо бы взять, надо бы, да постеснялся Князев, хотя никто не заметил цветка, все были заняты предстоящим боем.
– Всё, ребята, передых окончен. – Князев пружинисто взметнулся над землёй и, предупредив Негматова криком «Лейтенант!», чтобы тот прикрыл огнём, понёсся вперёд.
Услышал, как где-то далеко, разрывая непрочную плоть мутного, беспокойного дня, затрещал автомат – скорее всего Негматовский «калашников»; на звук этого автомата отозвался ещё один, только уже не наш, не родного производства – заморский, хоть и тютелька в тютельку, вроде бы, слямзен, внешне он выглядит так же, как и наш, а всё-таки не тот коленкор – где-то сталь недокалена, где-то ствол малость не так обработан, где-то деревяшка не той породы поставлена, и когда этих «где-то» да «не так» набирается пригоршня, сразу чувствуешь, с чьим оружием имеешь дело – своего производства или чужого.
Прямо перед ним вдруг всколыхнулась, пыхнула султаном земля, вывернулась наизнанку, будто из глуби её вырвался наружу, стряхивая с себя грязь, сохлые комки, гигантский червяк, пыль чуть ли не до глаз достала, но всё-таки не достала и с тихим скрипом осела. Стреляли по нему, Князеву, но стрелявший поспешил – хотел взять сержанта влёт, как утку, и слишком рано нажал на спусковую собачку. Протяни он ещё чуть – и попал бы; факт, что душман промазал, принёс Князеву удовлетворение, в нём даже возникло что-то радостное, слепяще-яркое – не его, выходит, пуля была! В воздух, в никуда убежала.
Посмотрел: как там Наджмсама, как там наши ребята? Наджмсама была молодцом, действовала правильно – скомандовала своим подопечным, чтобы те отползли за дувал – перестрелка явно затягивалась, душманов много, выкуривать их будет трудно, патроны надо было беречь, но патроны – это дело десятое, главное – сберечь собственные головы.
Ткнувшись в мелкую длинную выбоину, Князев пополз по ней к Наджмсаме – выбоина хоть и малая, воробей в ней не скроется, а всё тело защищает, всё надежнее себя чувствуешь. «Откуда же бьет этот зараза бур? С крыш, что ли? Или где-нибудь в стороне пристроился и под общую шумиху пытается открыть снайперский счёт? Как же его нащупать, как? Вот задача-то…
Почувствовал, как промокла и сделалась жаркой спина; пока он полз, драя пряжку собственного ремня, у него оторвалась пуговица и, жестяно пощёлкивая, откатилась в сторону. Потянуться бы за ней, да не дотянешься – снова громыхнет бур, накроет.
Выбоина кончилась, дальше шла ровная, хорошо утоптанная площадка – рыночные торговцы и покупатели постарались, притоптанная земля стала твёрдой, деревянной, её, наверное, даже пуля не пробивает, отскакивает, уходит в сторону. Князев, не мешкая, выметнулся из выбоины, стремительно понёсся вперед, пробежал метров двенадцать, упал в очередную выбоину, перекатился на бок и в ту же секунду ударил из автомата по душманскому дувалу – надо было прикрыть ребят, которые сейчас должны побежать по утрамбованной базарной площадке следом за ним.
И афганские товарищи, и наша охрана, хоть и оттягивалась за дувал, поддержали Князева – одного его автомата мало было бы. Негматов со своими ребятами в этот момент уходил по ту сторону базарной площади – к душманам надо было подбираться с двух сторон, кольцом.
В это время перед Наджмсамой хлопнула пуля, забила ей глаза твёрдой земляной крошкой, она выкрикнула что-то неразборчиво, притиснула руку к глазам, и в тот же миг её ударила вторая пуля. Удар был тяжёлым, Наджмсама дёрнулась, голова её обессиленно запрокинулась назад, тело, поймав свинец, согнулось – Наджмсама проволоклась по земле метра три.
Князев оттолкнулся правой ногой от чего-то твёрдого, устойчивого – похоже, камень попался, – кинулся на подмогу Наджмсаме. Он готов был сейчас сделать что угодно, отдать жизнь свою, всё, что он имеет, лишь бы с Наджмоамой всё обошлось. Рана казалась неопасной. Хотя то, что он видел, не оставляло надежд – стрелок из бура сделал свое чёрное дело.
– С-сволочь! – стиснул зубы Князев, засипел сдавленно. В следующий миг он очутился около Наджмсамы, пробормотал тихо: – Как же так получилось, а, Наджмсама? Почему ты не береглась, а?
Она поймала своими глазами его глаза, улыбнулась через силу, попробовала дотянуться рукой до лица, чтобы стереть кровь, но бесполезно – рука уже не подчинялась Наджмсаме. Он пытался перевязать Наджмсаму, но у него будто руки отшибло: пальцы не слушались, дрожали, были чужими, перед глазами всё прыгало, колыхалось, дрожало студенисто, земля ерзала из стороны в сторону, как пьяная.
– Наджмсама, не умирай, а? Наджмсама! Не умирай, пожалуйста!
На память ему вновь пришёл цветок – смятый, горящий пламенем, брошенный к самому лицу, причём уже не пахнущий, наполовину мёртвый и всё-таки сохранивший крохи жизни и потому просящий защиты, встал зримо, возникнув буквально из ничего, из воздуха, задрожал, заколыхался – лепестки гульруси были живыми, и стебель, хотя и помятый, надломленный в нескольких местах, тоже был живым, поставить бы цветок в стакан, он живо бы пришёл в себя – и это видение отрезвило Князева, выдернуло из больной, трясучей одури, вернуло на круги своя. Земля перестала пьяно раскачиваться под ним, пальцы не дрожали, руки были своими, но всё равно это не принесло радости Князеву, скорее ощущение горечи, чего-то очень холодного, ледяного, всегда прокалывающего человека насквозь, будто бабочку, угодившую под булавку юного натуралиста, воздух очистился от пыли и жёлтой глинистой налипи, всё встало на свои места, сделалось ясным, отчётливо видным, к ледяному комку, сидевшему в нём, к пустоте добавилась острая физическая боль, от этой боли просто некуда было деться, она намертво перехватила дыхание, давила на грудь, перекашивала рот, от неё даже глаза пошли как-то враскосяк, сдвинулись со своих мест, и вместе с ними сдвинулись, раздвоились все предметы.
– Наджмсама, не умирай! – униженно, осекающимся, чуть слышным шёпотом попросил он. – Ну пожалуйста… Не умирай, а?
Увидел, как в задымленных глазах Наджмсамы что-то шевельнулось, сдвинулось в сторону, появилась чистая синяя глубь, из которой, если нырнешь в неё один раз, не дано уже вынырнуть, и Князеву захотелось нырнуть, но вместо этого он попросил прежним чужим шёпотом:
– Держись, Наджмсама! Всё будет в порядке. Сейчас я тебя перевяжу и – в госпиталь. Всё будет в порядке, Наджмсама!
Звуки до него почти не доходили. Так, доносилось приходящее извне какое-то слабое тарахтенье, фырканье, хлопки, треск разрываемой ткани, и всё. Не слышал он ни буханья невидимого бура, ни автоматных пуль, поющих свою опасную песню прямо над ним, чуть ли не волосы состригающих с князевской головы, ни команд лейтенанта Негматова, берущего с ребятами стреляющие дувалы в кольцо, ни кропотанья лежавшего неподалеку Матвеенкова. Матвеенков не оставлял сержанта, прикрывал его огнём, стрелял из «калашникова» в розовые цветки, когда они распускали свои чаши в прорезях дувалов, либо пересекал цветную трассирующую строчку, устремлявшуюся в их сторону, гасил чужие пули собственными.