– Товарищ сержант, торопитесь! – дважды выкрикнул он между очередями, голос его был настолько истончившимся, пронзительным, что его, наверное, можно было услышать и во время стрельбы, голос перекрывал своей звонкостью и тоном стрекочуще-назойливый звук очередей.

Но Князев не слышал Матвеенкова, он перевязывал Наджмсаму, делал всё, чтобы кровь не ушла, успокоилась, рана затянулась, будто обрызганная живой водой, края пулевого пробоя сомкнулись, бормотал что-то ласковое, невнятное, только ему одному да Наджмсаме известное. Он перевязывал Наджмсаму прямо поверх рубашки, боялся разорвать ткань, обнажить тело. Заторопился, подстёгиваемый одной-единственной мыслью: скорее, скорее, скорее!

– Поторопитесь, товарищ сержант! – подстегнул его и Матвеенков тонким выкриком, надавил пальцем на спусковой крючок, очередь получилась длинной.

Не пожалел Матвеенков патронов, сжёг их за милую душу, пустив в никуда, бросил косой взгляд на Князева, снова нажал на спусковой крючок. На сей раз бил точнее и короче. Матвеенков чувствовал себя мстителем, он мстил за боль Наджмсамы, за её кровь, за маету Князева, за всё худое.

Такое происходит со всеми нами – в один прекрасный момент мы неожиданно обретаем себя и уж потом, задним числом, задаём сами себе удивлённо вопрос: а как же это произошло? И вот какая вещь: подобные открытия – переломные. Человек, вскарабкавшийся на одну ступеньку собственной пирамиды, являющейся, естественно, некоей моделью мироздания, точнее, отсветом её, перемещается в новое возрастное состояние. Он стареет. И не постепенно, понемногу, неприметно для чужого глаза, а как-то махом, в один присест: глядишь – и горькие морщины на челе юнца появились, и седые прожилки в крепкой, густой шевелюре, и гусиные лапки в подглазьях, и некий серьезный, мудрый свет во взоре.

Именно в таких случаях наши матери восклицают с печальным удивлением: «Боже, как он повзрослел!» – говоря почему-то о нас – и это обязательно – в третьем лице, как об отсутствующих, а потом сжимают губы в горькую морщинистую щепоть – некую сень, отсвет креста, обессиленно опускаются на стул и замирают в долгом молчании.

Желтоватый плотный воздух вновь – в который уже раз – разломился, проткнутый тяжелой, басистой пулей – невидимый стрелок, вооружённый буром, доконает их, это точно; хорошо ещё, что он порядочный мазила, иначе всех бы перещёлкал, – горячая свинцовая плошка прошла низко, сдёрнула с Матвеенковской головы панаму, отбила в сторону, впилась в низ дувала, выкрошив из него глиняную труху и взбив пылевой столбик.

– Ах ты!.. – тоненько воскликнул Матвеенков, хотел было выругаться, да не потянул, слаб оказался – с детства не приучен к ругательствам; поменял автоматный рожок и очередью прошёлся по верху дувала, за которым сидели душманы. – Ах ты!.. – снова зазвенел над площадью его голосок, врезаясь своей остротой, резкостью пионерского горна в стрельбу.

Отстрелявшись, он выдернул из подсумка два спаренных валетом рожка, перевязанных синей изоляцией, положил рядом – сейчас в магазине снова кончатся патроны, надо будет быстро поменять, – оглянулся на Князева: как там сержант? Князев, приподняв Наджмсаму, заканчивал бинтовать её, обматывая сахарно-ломким, каким-то неестественно белым бинтом. И хотя он подложил под бинт большой, с кулак величиной, ватный «рюкзак» – тампон, прикрытый сверху резиновой пленкой, кровь всё равно впитывалась в бинт, обходя резиновый отонок; она выхлёстывала толчками из пулевого пробоя, и Князев ничего не мог поделать, – видать, пуля зацепила какую-то артерию. Остановить кровь можно было только в госпитале либо в фельдшерском пункте.

Пискнул возмущенно «мураш» Матвеенков, сжался, обращаясь в нечто засушенное, занимающее как можно меньше места: ведь он не защищён ничем… Но и Князев с Наджмсамой тоже под пулями находятся, тоже ничем не защищены, они на этой площади со всех сторон видны, и эта незащищенность близких людей будто бы ушибла Матвеенкова, он почувствовал себя в неком капкане, в который попал ни за что ни про что.

– Товарищ сержант, уходите быстрее! Отползайте! – Матвеенкову показалось, что кто-то высунулся из-за дувала, выставил перед собой ствол с раструбом, похожим на горловину духового музыкального инструмента, – неужто душман сейчас из гранатомёта лупанет?

Матвеенков заторопился, послал в гранатомётчика очередь, удовлетворенно вытер ладонью лоб, поменял магазин, положив рядом с собою опустошенную патронную коробку. Оглянулся вначале на Князева, а потом, вывернувшись, поглядел, далеко ли отбили панаму. Свёл вместе белёсые, схожие с гусеничками бровки, установил их домиком; лицо от этого «домика» сделалось сердитым, не похожим на Матвеенковское, – исчезло, смылось с него всё пацанячье, что имелось раньше: верх панамы был ровнехонько, будто ножом, распорот. Возьми пуля двумя миллиметрами ниже – и она вот так же ровнёхонько раскроила бы Матвеенкову голову.

Он потянулся к панаме ногою, ловко, будто футболист, поддел её, подцепил пальцами и нахлобучил на голову. Правильно сделал: солнышко хоть и затянуто глинистой дымкой и свет от него мутный, но всё это только внешнее, обманчивое. Напечь может так, что мозги в черепушке вскипят, словно в кастрюльке. Пискнул Матвеенков, округлил глаза и в ту же секунду припал грудью к земле, дал автоматную очередь: из-за дувала опять кто-то высунулся.

– Скорее, товарищ сержант! – Матвеенков закашлялся. А Князев, похоже, не слышал его – он вдруг прокричал что-то тягучее, чужое, лишённое слов: маленький человек, обитавший в глазах Наджмсамы, вдруг скорчился обречённо, усох от боли и неверия, превращаясь в крохотную пылинку, а потом и вовсе пропал, слизнутый с чистой поверхности холодной мутью. Из-под бинта, который Князев уже затягивал узлом под мышкой, выбилась струйка крови и тут же мёртво увяла.

– Наджмсама! Наджмсама, очнись! Что с тобой?! – кричал Князев, стараясь наполнить свой крик бодростью, обмануть происходящее: ничего, мол, страшного, всё пройдет – и боль пройдёт, и рана затянется, и… Эх, повернуть бы время вспять, уйти хотя бы во вчерашний день – они бы выступили навстречу банде, дали бы бой за пределами городка, превратили бы душманов в труху, в сор – одни бы лохмотья от них остались. Если бы да кабы, но – не дано. – Наджмсама, что же ты?.. Очнись! – Князев затряс Наджмсаму за плечо, постарался перевернуть, но тело Наджмсамы, покорное, безвольное, окончательно обмякшее, не слушалось, рука ездила по твёрдой, испятнанной кровью земле, и Князев невольно морщился: больно же! Больно…

Он захотел снова выкрикнуть: «Наджмсама!» – но не услышал своего голоса – вместо него где-то далеко-далеко прозвучал выстрел, гулкий, совершенно не сплющенный расстоянием, – выстрел был, а крика не было, и Князев горько удивился: что же такое происходит?

Рядом, отвечая на этот далёкий выстрел, ударил из автомата Матвеенков, но Князев уже этой очереди не услышал, он слышал только звук выстрела. Его тело подбросило – настолько был сильным удар, он ткнулся головою в землю, угодил лбом в кровь Наджмсамы и завалился на бок.

Последнее, что Князев увидел, была какая-то очень добрая, пожалуй, самая добрая, картинка из детства, нечто очень материальное, естественное, как вся наша жизнь: дымная от утреннего холода большая река, розовый полог неба, в котором вот-вот должен появиться большой светящийся шар, и он, стоящий у самой воды с удочкой в руках. Рядом в ведёрке плескалась рыба – улов был неплохим, и на уху рыбёшки хватало, и на жарево, – по воде плыли птицы мартыны, опрятные, с лощеным пером и печально опущенными головками, потом, вспугнутые каким-то далёким хлопком, очень схожим с выстрелом, который Князев только что слышал, поднялись, заплакали на лету дребезжащими детскими голосами: «И-и-и, и-и-и, и-и-и», полетели прямо на Князева, всё ближе, ближе и ближе, вот собьют сейчас с ног, но воздух вдруг начал густеть, обращаться в липкий вазелин, мартынам лететь стало тяжело, они забарахтались, увязли, закричали надрывно, обречённо, уменьшились на глазах, съедаемые этим страшным вазелином, и вскоре исчезли совсем. Будто их и не было. А он, Князев, был, и Волга была, и удочка в руках, и ведёрко с уловом, стоящее рядом, всё это было. А мартынов, которые оказались злыми птицами, хотя и имели безобидную милую внешность, не было.