Потом я вспомнил слова Чингиза Айтматова: “Каждый человек на своем жизненном пути оказывается перед плахой”. И эта плаха в представлении Айтматова не эшафот, а место, где наступает момент истины.
В этот серый прекрасный ноябрьский день я чувствовал, что и для меня пришел момент истины.
Через пять дней после чтения “Тройки” я участвовал в дискуссии в одном клубе в Потсдаме, когда кто-то распахнул дверь и крикнул: “Граница открыта!” Я думаю, что в тот вечер никто до конца не постиг исторического значения этого события.
После падения стены от недели к неделе становилось ясно, что дни ГДР сочтены. Девиз “Мы народ” заменил другой лозунг: “Мы один народ”, который перерос в требование: “Германия — единая родина”.
В начале 1990 года я уехал к моей сестре Лене в Москву, чтобы на покое привести в порядок свои мысли и вдали от сумятицы в ГДР, в политическом исходе которой уже не было никакого сомнения, начать свою вторую книгу, в которой я хотел как свидетель событий отразить свои впечатления последнего года. Только в том случае, если бы я немедленно принялся за работу, я мог бы по свежим следам разобраться в своих ощущениях и свести воедино разговоры и мысли.
Вернувшись весной из Москвы, я попал в истерическую атмосферу побоища. Жажда мести у многих концентрировалась на госбезопасности. Толпа штурмовала бывшее министерство. Тогда же пропали некоторые папки документов, особенно из отделов контрразведки, и, как оказалось, осели в спецслужбах на Западе. Так как я, кроме Мильке, был единственным из госбезопасности, известным общественности, то не проходило и дня, чтобы я не подвергался жестоким нападкам и клевете. Эти атаки достигли своего апогея, когда стало известно, что лица, принадлежавшие к организации РАФ (фракция Красная Армия), уже много лет под другими именами проживали в ГДР. И опять-таки мне нисколько не помогло то, что разведка не имела к этому никакого отношения и вообще ничего об этом не знала.
В начале 80-х годов Сусанна Альбрехт, Инга Фитт и другие бывшие члены РАФ, пожелавшие покончить со своей деятельностью, обратились в наше министерство госбезопасности и были тайно устроены в ГДР. Они находились под опекой офицеров Отдела XXII. Те разработали для них новые биографии, подготовили новые документы и научили их не выделяться среди граждан ГДР. Возможно, Мильке принял их, чтобы досадить карательным органам Федеративной республики, а может быть, он предполагал держать их в резерве на самый крайний случай. Так или иначе, по прошествии времени их социальную переориентировку можно было считать успешной, а офицеры Отдела XXII, которые занимались ими, оказались блестящими помощниками в этом деле. Последние разоблачения свидетельствовали о том, что в высших эшелонах федерального правительства давно уже знали обо всем, однако не видели оснований для вмешательства или просто не хотели обременять себя.
Когда объединение обоих государств стало очевидным, я не собирался покидать страну. Однако после лета 1990 года я оказался перед совершенно новой ситуацией: подготовленный совместно с договором об объединении закон об амнистии для сотрудников службы разведки ГДР, обеспечивавший для них свободу от преследования, был провален. С 3 октября 1990 г., дня объединения, мне несомненно угрожало применение приказа об аресте. После разговоров с моим адвокатом и моими друзьями, среди них с Вальтером Янкой, я с тяжелым сердцем решил временно покинуть страну.
Я написал письма президенту ФРГ, министру иностранных дел и лично Вилли Брандту, в которых однозначно заявил, что не намерен отправляться во вторую эмиграцию. Уже одно мое воспитание в духе гражданского мужества является, добавил я, достаточным основанием, чтобы были рассмотрены на честных условиях предъявляемые мне обвинения. Но честных условий в эту немецкую осень 1990 года не было дано.
Последовали волнующие месяцы, сначала в Австрии, потом в Советском Союзе, где я был свидетелем провала перестройки. Анатолий Новиков, руководитель берлинского представительства КГБ, которому я сказал, что собираюсь на некоторое время покинуть Германию, улыбнувшись, ответил мне: КГБ очень рад, что я отказался купить себе свободу от преследования за выбалтывание секретной информации. Откуда им это стало известно, он не сказал, но добавил, что если я попаду в затруднительное положение, то могу обратиться в КГБ через секретный номер с кодовым словом.
За шесть дней до объединения мы с Андреа упаковали чемоданы и выехали в Австрию. Мы ехали на нашем “вольво” с подлинными паспортами, так как я хотел избежать любых признаков нелегальности.
При пересечении границы в направлении Карловых Вар один из моих сыновей из соображений безопасности ехал с Андреа в “вольво”, а я на некотором расстоянии в “ладе”, которую вел мой тесть Гельмут Штиншь. Пограничник бегло посмотрел наши документы и пропустил нас. Когда он потерял нас из виду, мы остановились на ближайшем повороте и радовались, как дети, и хотя тесть и теща тревожились за нас, они могли теперь, успокоившись, вернуться.
Уже вскоре в газетах появились мои фотографии, но никому из всех, кто имел со мной дело, не приходило в голову, что я и есть исчезнувший генерал-полковник Вольф. Путь в Израиль был для нас закрыт, как мы узнали, когда осведомились в Вене, пришли ли билеты, заказанные израильской газетой. Впервые я попал в Израиль по приглашению газеты “Маарив” только в 1996 году.
Из Австрии я написал Горбачеву (см. приложение), но не получил ответа, и тогда я достал секретный номер и произнес кодовое слово. Спустя два дня русский курьер ожидал Андреа и меня на венгерской границе и проводил нас через Венгрию и Украину в Москву.
Мы приехали туда измученные, но и с облегчением от того, что недели нашего бегства кончились. Вскоре я был принят в Ясеневе Леонидом Шебаршиным. Конечно, мы выпили по рюмке за мою свободу, однако встреча была напряженной. Моему хозяину было крайне неприятно, что его служба не могла добиться у президента действенной поддержки для друга. Странным мне показалось то, что Владимир Крючков, тогдашний председатель КГБ, передал мне через Валентина Фалина привет и рекомендацию ни в коем случае не возвращаться в Германию. Я очень быстро понял, что в Кремле были различные мнения относительно моего пребывания в Москве. С одной стороны, мое прошлое обязывало предоставить мне убежище, с другой — мое присутствие ни в коем случае не должно было мешать отношениям с объединенной Германией или как-то осложнить их. Таким образом, получалось, что друзья из КГБ, которые прежде читали по глазам и исполняли любое мое желание, теперь в ответ на вполне определенные пожелания не говорили “нет”, а просто молчали.
До августа 1991 года мы с женой жили просто, но достаточно комфортабельно. Мы общались с семьей моей сестры, со старыми и новыми друзьями. Я писал эту книгу и собирал рецепты и материалы для книги о русской кухне. Два раза нас навестили мой сын Саша и дочь Андреа от первого брака Клаудиа. Летом мы были приглашены в дом отдыха в Ялте, на побережье Черного моря. Во время экскурсии в Севастополь мы проезжали мимо роскошной резиденции, в которой размещался Горбачев и где несколько позже он принимал незваную делегацию своих товарищей по политбюро, которые ему сообщили, что в Москве произошел путч, инсценированный ставленником Горбачева Крючковым.
Крючков никогда не был для меня желательным кандидатом на пост председателя КГБ. Он представлялся мне слишком ограниченным, типичным аппаратчиком, в интеллектуальном отношении не сравнимым с Андроповым. Но я никогда и в мыслях не допускал, что человек его калибра мог ввязаться в такую бездарную акцию.
Эта попытка путча укрепила меня и Андреа в решении не откладывать больше возвращение в Германию. Меня несколько раз посещали адвокаты, чтобы обсудить варианты возвращения. В конце августа я обратился к Шебаршину, который возглавил КГБ после арестованного Крючкова. Он выглядел крайне усталым и очень напряженным, но участливо выслушал то, что я ему сообщил, и сказал с жестом, выражавшим беспомощность: “Миша, ты сам видишь, что тут происходит, ты всегда был для нас верным другом, но в настоящий момент мы ничего не можем для тебя сделать. Кто мог бы подумать, что все так получится! Езжай с Богом”.