После завтрака меня принял главный врач отделения. Рассудительный мужчина, среднего возраста и невысокого роста, осторожный, расторопный и, как мне показалось, немного застенчивый. Он аккуратно измерил давление, выслушал мою историю и после недолгого визуального изучения пояснил, что лечение будет назначено после сдачи анализов.

Вечером в столовой включили телевизор. И телезрители с мутными багровыми глазами пялились в экран до тех пор, пока не началась раздача «сонных уколов» и «колес». Я пристроился в хвосте этой полуживой очереди, напоминавшей сборище вурдалаков и упырей, столпившихся у процедурного кабинета. И вдруг увидел её…

Разбитые, небритые, дрожащие с похмелья мужики покорно и позорно приспускали клетчатые штанишки и подставляли свои дряблые округлости под снотворный укол. А она, молодая, симпатичная и свежая, точно ангел в белом халате, уверенно направляла иглу, изящно удерживая шприц в тонких, красивых пальчиках, и мне вдруг сделалось стыдно за весь мужской род. Я хотел было выйти из строя и зашиться в какой- нибудь темный угол, но она неожиданно спросила: «Дмитраков есть?»

Отпираться не было смысла, и я отозвался. Она посмотрела на меня, как красавица на чудовище, и сказала: «Вы зайдете последним». Вурдалаки двусмысленно «захекали» и заухмылялись.

Я вообразил себе: «Ленточки бескозырки развеваются на ветру, клёш идеален, грудь колесом и нараспашку, за плечом гармошечка… Но я не собираюсь играть, время не играть, а действовать. Притушив окурок папироски о высокий каблук и отставив в сторонку инструмент, хватаю зазнобушку на руки, разгоняюсь, прыгаю вместе с ней с причала в море и лечу вниз «солдатиком», выделывая вытянутыми, как струнки, ножками акробатический элемент «ножнички». Плавать она не умеет, или еще лучше, умеет, но делает вид, что не умеет, и я выжидаю, пока не начнет тонуть. И спасаю ее. Ныряю дельфином за ней в пучину, булькнув твердой как орех задницей. Зеваки на причале замирают в ожидании роковой кульминации. Я всплываю непотопляемым буйком с красавицей на руках. С ее длинных волос стекает соленая вода. Чайки торжественно машут крыльями. Зеваки восторженно подбрасывают шапки в небо. Несу ее аккуратно, как скрипку Страдивари, осторожно кладу на колено и якобы делаю ей искусственное дыхание. А на самом деле, целую ее, по-матроски горячо, словно только что вернулся из долгого похода. И она сквозь сознательную «бессознательность», солидарно моей страсти, активно шевелит пухлыми губами».

Наконец очередь иссякла. «Охающие» и «ахающие» пациенты, держась за ноющие попы, на прямых ногах разбрелись по палатам. Я набрал побольше воздуха в легкие и бравым матросиком шагнул в процедурный кабинет, ощущая себя, как минимум, крейсером «Аврора». Ослеплённый лампами дневного света, смущенный ее стерильной красотой, сбитый с ног тонким ароматом её духов, я был готов, казалось, ко всему.

Она закрыла за мной дверь и вкрадчиво шепнула: «Сейчас я возьму у вас мазок, разденьтесь по пояс снизу, нагнитесь и раздвиньте ягодицы».

Я хотел было прыгнуть в окно, но оно было зарешечено со стороны улицы.

— Вы что, серьезно? — повысил я голос до мышиного писка.

— Да, вы не бойтесь, это обычная процедура, больно не будет. Расслабьтесь, подумайте о чем-нибудь хорошем, о том, например, как больше не будете пить…

Трубы моего «крейсера» вмиг скукожились, точно одуванчики после ливня и я почувствовал себя избушкой на курьих ножках, которую попросили, нет, даже приказали, стать к красавице задом, а к стенке передом. Сгорая от стыда и повинуясь, я до боли зажмурил глаза, чтобы не видеть белого света, не чувствовать запаха, ни ощущать пол под ногами, потому что меня теперь не существовало. После того как она закончила, я попросил быстрее усыпить меня, чтобы не удушиться от слёз стыда. Она уколола, и я, как дырявая калоша, униженный и оскорбленный, потупив влажный взор, покинул «процедурную».

Утром ко мне обратился «дед-рубероид». Он уже не бредил и решил отправить письмо своей бабушке. Оповестить ее, что живой, и объяснить, где находится. Но поскольку руки у него тряслись, как у ошпаренного, он попросил меня надписать адрес на конверте.

— Пиши, …ская вобласть, О…ский район, дярэуня «Яб…ткавичи», написау?

— Написал. А кому письмо? Номер дома, название улицы и почтовый индекс?

— Маёй жонцы, бабушки Насти. Нумер дома… Я сёлета, дом красиу, дык закрасиу, не памятаю, а вулица там тольки одна.

— А индекс?

— Яки индекс?

— Слушайте, вы рассказ Антона Чехова читали о мальчике, который письмо на деревню дедушке писал?

— Не.

— Ну так вот, мальчик тоже не помнил и не знал, и письмо не дошло. Наверное.

— Дойдзе, разбяруцца, пиши далей: бабушке Насте, от Анатоля, …нски раён, «дур-дом»…

Тут я впервые за последнее время улыбнулся. Мгновение спустя, сестра – хозяйка определила меня на работу, (там это называется — трудотерапия) в «стихийную бригаду дворников, быстрого подметательного реагирования». После завтрака и обхода нас буквально в шею гнали на улицу, вооружив длинными жесткими метлами, совками, мешками. Мы мели вон от того дерева и до обеда. Листья, окурки, бумажки, иной мусор сметались в кучки, сгребались на совки, собирались в мешки и выносились в контейнера. «Дед-рубероид» «тупал» вокруг да около, абсолютно не соображая в чем суть, размахивал метлой, распугивая ворон. Мы мели, каждое утро, и каждое утро я думал о ней, о медсестре- красавице, и поглядывал на окна третьего этажа, в надежде увидеть в них стройный, желанный силуэт. На асфальте, в траве, у бордюров попадались «нежеланные» таблетки, выброшенные из окон туалетов самими пациентами. Мели мы всё подряд, включая песок и дождевых червей. Перед выходом на «трудотерапию», заходили в кладовку, облачались в изорванные нелепые телогрейки, кирзовые сапоги и гурьбой вываливали на улицу. Мужички в основном из рабочих, из крестьян, пара интеллигентов, один архитектор и я. Те, кому телогреек не хватило, одевали то, что Бог послал в кладовую этим утром. Одному не мелкому, надо сказать, парнишке например, Бог послал кремовый двубортный пиджак неимоверных размеров. Мужички все смеялись, пыхтя сигаретками, «вот бы увидеть того слона, на которого этот пиджак шили». Плечи пиджака болтались у парнишки на уровне локтей. А локти на уровне колен. А тут еще и метелка, и с «полугодового бодуна физиономия» в придачу. Мне же добрые санитары подсказали местечко, где запрятан «свежий тулуп» с уцелевшими пуговицами, к тому же не рваный, и на удивление теплый. Поначалу хаживал я по больничному двору как барин, и возвращаясь с работы незаметно прятал тулуп обратно. Но в один прекрасный день меня опередил некто более прозорливый и ловкий. Разоблачив место «схрона», оставил-таки меня без священного тулупа. Я отчаянно порылся в лохмотьях, что висят на вешалке в кладовой, и обнаружил, на удивление новое, добротное, великолепное пальто. Накинул. Застегнулся. Абсолютно мой размер. Оно было, как на меня сшито. Стильное, чистое, модное. Откуда оно взялось, оставалось только догадываться. С того дня я не вылезал из своей находки. Мужички поражались: «Ты в этом пальто на американскую рок-звезду похож, выглядишь, как Ален Делон…»

– Ален Делон – актер. К тому же, он француз.

– Да какая разница… – отвечали мужички.

– И вправду какая? – соглашался я.

Время шло медленно, однако день выписки приближался неминуемо, а я уже привык к вещи, словно к своей, буквально врос в неё.

– Слушай, как бы мне это пальтишко себе оставить? – спросил я у одного из санитаров, по имени Саня, который способен был решить многие вопросы в диспансере.

– Забрать хочешь?

– Плачу три доллара. Больше не могу, на дорогу надо оставить, да на пирожок.

– Подумаем, – ответил тот, явно прикидывая про себя, сколько пачек чая он сможет приобрести за три доллара. Дело в том, что санитары, как и многие в диспансере, постоянно употребляли «чифирь». Начинали они день с этого, мягко говоря, бодрящего напитка, им они день и заканчивали. В семь утра звонил будильник и один из них уже бежал в туалет с пол-литровой банкой, с кипятильником, чтобы приготовить воду. Кипятильник в диспансере вне закона и нарекают его там «машиной». Поэтому весь процесс происходит тайно, в накаленной, нервной обстановке. Ведь зайди сестра в момент кипячения, и пациент считай, свой курс лечения скоропостижно закончил. Если все проходило гладко, возвращался он с кипятком в палату и парни заваривали целую пачку чая на пол литра воды, и по кругу, по очереди отхлебывали мелкими глотками чифирь с удовольствием. Уже «привзбодренные», мелькали они перед глазами как реактивные, с утра до вечера.