Сквозь пелену тревожного сна я услышал, как внизу кричит бабушка.

— Андрей, Вася умер…

Я вскочил с кровати, взял зубную щетку, соскользнул по лестнице и, не обращая на бабушку внимания, вошел в его комнату. Я еще окончательно не проснулся и не понимал пока, что дом наш посетила смерть. Я посмотрел на бездыханное тело, лежащее в нелепой позе, и, как ни в чем не бывало, пошел умываться. По привычке трижды ополоснул лицо холодной водой, как обычно, выдавил немного пасты из тюбика, принялся энергично чистить зубы, и тут до меня наконец дошло.

Глядя на себя в зеркало, замерев с зубной щеткой в зубах, я с ужасом осознал: «Умер Вася»…

Приехала «Скорая помощь». Медики у нас долго не задержались. Осмотрели, удостоверились, что нет признаков насилия, законспектировали факт смерти, и, узнав диагноз его продолжительной болезни, уехали. Пришла мать Алисы, и бабушка спросила у меня, может ли она рассчитывать на мою помощь. Я, понимая, что помочь больше некому, одобрительно кивнул своим хмурым черепом.

Стояла жаркая погода. Посередине комнаты, в которой уже чувствовался тлетворный запах, мы разложили стол.

— Нужно положить его на стол, раздеть, обмыть и одеть в костюм, — предложила Галина.

— Ты, Андрей, держи за ноги, мы с Галей — за руки, и перенесем, — сказала бабушка.

— Ну, с Богом, — говорю.

Покойный, казалось, еще больше похудел за последние дни, а как только душа оставила его изнеможенное тело, так он совсем превратился в скелет. Из широко открытого рта хаотично петляя, один за другим выбегали муравьи. Накануне Василий ел абрикос, не успел его дожевать, и насекомые почуяли сладкое. То, что для бедного дяди Васи стало последним завтраком, для них оказалось внезапно открывшейся перспективой полакомиться. Я начал расстегивать пуговицы на рубашке. На миг мне почудилось, будто он очень сильно пьян или потерял сознание, но никак не мертв. Потом я вышел из комнаты, и женщины омыли его. Я поражался своему хладнокровию. Одели в костюм, и я подвязал ему челюсть марлевой повязкой, чтобы закрылся рот. Гроб купить мы не смогли, так как в магазине ритуальных услуг был выходной день. Складывалось впечатление, что умирать по выходным у них не принято. Раздосадованная бабушка начала было возмущаться матом, но я предложил ей поберечь нервы для предстоящих мероприятий. Так и пролежало тело в костюме на столе двое суток, окутывая дом паутиной потустороннего, мистического ужаса. По вечерам к бабушке приходили соседки, подруги, моя любимая сестра приехала из Кисловодска. В прошлом — парашютистка, теперь — горнолыжница. Трагизм и суровая реалистичность впечатлений, накопленных моей впечатлительной душой за день, не давали уснуть по ночам. Дневное хладнокровие ночью превращалось в бессонницу. А ночевал я у соседей. Спустя несколько дней состоялись похороны. Гроб привезли перед самым нашим отбытием на кладбище. Мы выносили тело на улицу на покрывале, и Шагина стошнило. Главными блюдами на поминальном столе в той местности были лапша и борщ. Похоронили Василия между Кисловодском и Ессентуками в живописном месте в горах.

На кладбище мне вдруг сделалось дурно, видимо от усталости, недосыпания и нервного истощения. Закололо слева в груди. Мы с Алисой отошли от столпившихся у гроба провожающих и спрятались во ржи. Алиса присела и сказала ласково: «Приляг, милый». Я опрокинул свою голову ей чуть выше колен и долго смотрел в голубое небо, слушая, как нежный ветер шелестит в колосьях, заглушая обрывки доносящихся от свежевырытой могилы слов прощания и бабушкиных рыданий. Алиса гладила меня по голове и говорила, что все будет хорошо, все пройдет. Я тогда подумал, что женюсь на ней.

А потом я уехал. Мать Алисы уговаривала меня остаться, не спешить с отъездом, что еще немного, а там глядишь и… Но меня ждала любимая работа, друзья, неожиданно сильно потянуло домой. Я слышал зов родной земли во сне. Снились белоствольные, стройные березки, манящие меня своими зелеными веточками, золотые пшеничные поля, хвойный лес, где я гуляю со своим четвероногим другом, и почему-то комбайнеры. Просыпаясь по утрам, я чувствовал, что всё больше и глубже тоскую. Я осознал, что здесь я все-таки гость. И я уехал.

Алиса провожала меня на поезд. Она одела ярко-красное платье и смотрела на меня с грустью. Мы сфотографировались на перроне в обнимку. Через неделю после моего отъезда возле этого перрона террористы взорвали электричку. Взорванный вагон выглядел, как вскрытая консервная банка, побывавшая в костре. Погибло много людей. В основном молодежь.

По приезду домой меня тут же закрутило в обычной круговерти, и я завертелся в бурном водовороте дней. Пару раз я звонил Алисе, но по телефону разговор наш всегда был сух и однообразен. Расстояние, разделявшее нас, не пропускало чувств, и чувства эти постепенно задохнулись.

Вернулся я на Кавказ лишь зимой. В те дни, когда я пришел к соседям впервые после полугодовой разлуки, стояли сильные морозы.

— Ой, Андрей, привет, когда приехал? — поприветствовала уже чужая Алиса, торопливо собирающаяся куда-то.

— Привет, сегодня приехал, — ответил я, понимая, что потерял ее навсегда.

— Как добрался, как дела? — говорила она, второпях обувая высокие сапоги на меху.

— Нормально, — отвечал я, жалея, что зашел.

— Ну, увидимся… — искусственно обнадежила она, естественно, для приличия, тем самым вселив в меня чувство полной безнадежности, и выбежала на улицу, где ее ожидал у калитки недовольно фыркающий сквозь выхлопную трубу автомобиль.

— Обязательно, — подыграл я вдогонку с не наигранным отчаянием, будучи уверенным, что это последняя наша встреча.

Вечером я и мастер Шагин хорошенько выпили. Сходили на «точку». У них там, оказывается, тоже продают из-под полы. Купили бутыль чистого спирта. Неудавшийся тесть пел мне песни В. Высоцкого, не жалел борща и выпивки, а потом сказал: «Ты когда-нибудь на храме бывал?»

— В смысле, на храме? В храме — да, а «на» — нет.

— Завтра побываешь.

Поутру он повел меня к месту своей работы. Мы шли по заснеженному парку. В парке было так же безжизненно и пусто, как у меня внутри. И мы по деревянным лесам, стянутым вокруг массивного купола, венчавшего реконструируемый православный храм, что расположен в центре города, пробирались по скрипящим от мороза доскам, продуваемым холодными ветрами, выше и выше. И вот мы оказались у самой верхушки купола, на одном уровне с огромным позолоченным крестом. Сбоку, у основания креста, проступала выбитая надпись «Мастер Шагин». Я ошеломленно посмотрел вниз. Ветер качнул нашу дощатую площадку, словно смотровую верхушку на мачте в шторм, сцепленную проволокой, сбитую гвоздями, и у меня застучало в висках. Я перекрестился и притронулся к кресту. Огляделся вокруг и увидел заснеженный, далекий Бештау, искрящиеся крыши, звенящую бездну под нами, крошечные фигурки людей и мне стало страшно. Я достал фотоаппарат и принялся фотографировать крест, окрестности и Шагина, не умолкавшего ни на минуту. «Господи, — восторженно осознавал я. — Слава Тебе, и спасибо за то, что дал мне возможность оказаться так высоко, над землей, над страстями мира и моей души». Эта священная высота стала такой символичной и драгоценной, что я позабыл о горестях, переживаниях и боли от безвозвратно потерянной любви. Это был явный знак, указывавший мне на то, что есть и другая любовь, любовь совершенная, вселенская. Золото креста ослепительно сверкало на солнце. Я чувствовал всеобъемлющее присутствие Того, кто сияет над землей, над всеми, кто мог видеть, всеми кто был способен поднять голову и посмотреть вверх, чтобы узреть намного глубже, намного выше тленного и преходящего. Я обнимал святыню дрожащими руками. Хотелось торжественно заплакать.

С того момента я усиленно искал, хотя искал я всегда и ищу до сих пор, но это уже совсем другая история. И, не закончив настоящее повествование, не стоит переходить к следующему, дабы не нарушать законов последовательности и не испортить настроение слушающему. Ты согласен со мной, мой дорогой читатель?