Я твердил настойчиво эти слова, но не мог заглушить в себе другой голос:

«...С ним мама всегда, а ко мне она только заходит. У него машина, он может поехать, куда вздумается, а я каждый день гуляю все на одном и том же бульваре. Он представительный, а у меня слабые уши... Обо мне ба­бушка Софья сказала: «Unglucklich». Что это? Что-то обидное... Сейчас всем расскажу, какая у Александра лысина», – злорадно подумал я, утешая себя.

И мгновенно вообразил себе, как через минуту увижу родных.

Наверно, все они сейчас в столовой, за большим круг­лым столом.

«Ты – от мамы?» – спросит отец и на миг закусит губу.

«Да».

«Что же там... э-э... большие комнаты?»

«Чисто очень и красиво», – отвечу я.

«Завтра и мы натрем полы, и у нас станет чисто. Прав­да, мой мальчик?» – скажет бабушка ласково (она всегда говорит так, если узнаёт, что мне понравилось у кого-ни­будь в гостях).

«А не видел ты этого... Комиссарова, если не ошиба­юсь?» – спросит затем бабушка Софья.

«Видал», – отвечу я.

«И что? – спросит дед. – Каков?»

«Понравился мне. Добрый. На машине катал. Только вот... – тут я замолкну, – голова у него...»

«А что? – заинтересуется бабушка. – Очень маленькая? Узкий лоб?»

«Нет, не маленькая, – скажу я грустно, – совсем лысая только».

«Он совершенно лыс?» – осведомится мой дед, надевая пенсне.

«Совершенно», – отвечу я.

«Так, следовательно, ни единого волоса?» – переспро­сит дед.

«Ни единого», – соглашусь я со вздохом.

«М-да... – прищурится дед. – Увы, это непоправимо. Я бессилен ему помочь».

А бабушка Софья скажет о Комиссарове печально: «Unglucklich»...

От желания, чтоб все это поскорее произошло наяву, я так ускорил шаг, что мама едва за мной поспевала. Как только мы дошли до подъезда нашего дома, я нетерпеливо сказал «до свидания» и начал было подниматься по ле­стнице.

Мама остановила меня.

– Ну, понравился тебе Александр? – спросила она нерешительно.

– Ничего... Некрасивый только, – ответил я торопли­во. – Голова совсем... – и запнулся.

– Да, – сказала мама. – Но это его не портит, по-моему. Чудачо-ок! – пропела она. – Ты еще не понима­ешь... Я хотела б, чтобы ты, когда вырастешь, стал таким же представительным мужчиной, как Александр!

Это обескуражило меня. И все-таки, быстро взбираясь по скудно освещенной лестнице, я предвкушал разговор, который только что вообразил себе так ясно...

Все домашние были в сборе. В столовой за круглым столом сидели дед, бабушка Софья, отец, тетки, соседка.

– У мамы был? – спросил меня отец и совершенно так, как я себе представлял, на миг закусил губу.

– Да.

– Что же там... м-м... просторно?

– Чисто очень и красиво, – ответил я.

– Надо будет и нам, кстати, пригласить полотера, – сказала бабушка Софья. – Тогда и у нас все станет бле­стеть, да, Мишук? – Она обнимает меня за плечи.

– А не видел ты этого... Комиссарова, насколько я помню? – спросила затем бабушка Софья.

– Видал.

– И каков? – спросил дед. – Вероятно, симпатичный?

Все разыгрывалось как по нотам. Как я предвкушал. Ответ был у меня наготове. Память подсказывала его, как суфлер. Но почему-то он застревал в горле.

Совсем непредвиденные чувства нахлынули вдруг. Именно сейчас, в привычном тесном домашнем мирке, я куда сильнее, чем час назад, почувствовал и необычность и прелесть тех минут, когда мы с Александром стояли над вечерним городом.

Я молчал. Отец, не дождавшись моего ответа, ушел в нашу с ним комнату. В открытую дверь я увидел, как он склонился над шахматной доской. Бережно и неуверенно он прикасался к деревянным фигуркам, но не переставлял их, а медленно отводил руку, и та повисала в воздухе...

Внезапно я вспомнил руку Александра, лежащую на руле. И в ту минуту отчетливее, чем сидя в автомобиле, я снова ощутил пережитую сегодня прекрасную радость стремительного движения...

– Что ж ты молчишь, мой мальчик? – спросила ба­бушка Софья.

Я быстро поднял глаза на домашних.

Женщины жалостливо глядели в пространство. Я еще не успел произнести ни слова, они не знали, что я расска­жу о Комиссарове, но уже приготовились пожалеть меня.

– Материн-то муж – не отец ведь!.. – пробормотала себе под нос наша соседка и вздохнула, точно всхлипнула.

Мне уже не хотелось рассказывать о Комиссарове. Объяви я о его изъянах, и все стали бы жалеть меня са­мого. Скажи я о том, как он мне понравился, – меня вряд ли поняли бы... Я зевнул и подумал с надеждой, что сейчас кто-нибудь скажет:

«Час поздний. Иди-ка спать! Завтра уж, завтра все рас­скажешь».

Но нет. Меня желали расспросить безотлагательно.

Я объяснил домашним, как расположены комнаты в но­вой маминой квартире, какие улицы и площади мы объ­ехали на «газике». Потом меня спросили, какого роста Александр.

– Очень высокий! – сказал я. – Такой, как... – Я огля­делся и, вскочив со стула, подбежал к дубовому буфету. – Вот такой вышины!

– И широкий в плечах?

– Ого! – Я ринулся в комнату старшей из теток и указал на одностворчатый, но массивный платяной шкаф. – Вот такой ширины!

Я стремился рассказывать как можно нагляднее и достовернее. Я чувствовал облегчение, когда на секунду взгляды переводили с меня на буфет или шкаф. И все это оттого, что ждал, ждал... Действительно, меня спросили:

– А он, интересно, блондин или брюнет?

И я ответил:

– Он кудрявый! Ну, курчавый такой... Очень!

– Мне кажется, – сказала бабушка Софья, – Комис­саров пришелся тебе по душе?

Все посмотрели на меня испытующе.

И тогда я неожиданно для себя мечтательно произнес:

– Хочу сам, когда вырасту, стать таким представи­тельным, как он!

Мне показалось, что в приоткрытую дверь я на мгно­вение увидел странно бледное, искаженное лицо отца. Но, войдя тотчас в нашу с ним комнату, застал отца спо­койно сидящим за столом – как всегда по вечерам.

Я лег, но не засыпал долго и услышал, как отец, по обыкновению, тихо рассуждает вслух.

– Странная позиция... Нелепая... – Он не то усмех­нулся, не то прокашлялся, потом сказал почти громко: – Вечный шах?..

Я на миг приоткрыл глаза, и у меня пораженно засту­чало сердце: отец склонился над пустым столом – шахма­ты в этот раз перед ним не стояли.

ЧУР, НЕ ИГРА!

1

В нашем дворе появился новый мальчишка. Он поселился в двухэтажном деревянном флигеле, прижавшемся к боковой стене большого крас­нокирпичного дома.

Наш двор был, наверно, похож на множество других дворов. Пожалуй, только зеленее некоторых со­седних. Несколько старых деревьев покрывались летом густой листвой, и в их прохладной тени стояли коляски со спящими младенцами. Над их недвижными личиками шевелились колечки сосок. Матери или няни сидели на столбиках, вкопанных в землю, – это были ножки, кото­рые только и остались от скамеек.

Словом, это был обыкновенный двор. Должно быть, так же он выглядел и двадцать лет назад. Но вокруг, но рядом происходили необыкновенные вещи.

Под нами дрожала земля. Это не было землетрясение. Это было событие несравненно более удивительное: под нами прокладывали тоннель первой очереди московского метро. А над нами пролетали знаменитые пилоты, отправ­ляясь в героические рейсы. И маршрут начинался где-то возле нас, совсем рядом... Мы чувствовали себя в самом центре великих дел.

Я учился в четвертом классе. Я и мои сверстники все свободное от школы время проводили во дворе. Мы любили быть вместе, и компания у нас была дружная и тесная.

Как-то в день ранней весны, теплый, но не солнечный, когда дул влажный ветер, а снежные сугробы затянулись грязноватым налетцем, мы стояли у забора между флиге­лем и дровяными сараями. Из подъезда вышел новый мальчишка с матерью. Они направились к нам. У его ма­тери пальто было накинуто на плечи, как у человека, ко­торый выбежал на улицу на минутку.