— Открывать?.. — спросила Прасковья Фоминична.
«За мной вернулись!» — подумал Бабинец.
— А что же, конечно, — сказал он.
И быстрым, мелким шагом тетя Паша привычно устремилась навстречу неизвестности, опасности, беде… За нею по пятам шел Воля.
Те, кто ждал на лестнице, пока им откроют, не шумели, не переговаривались. Это не были пьяные немецкие солдаты, которые, случалось, ломились по ночам в дома мирных жителей. Внезапно у Воли мелькнула догадка: за дверью Рита, бежавшая из гетто! Она у них спрячется…
Тетя Паша откинула крюк и толкнула дверь от себя.
У порога стояли молодой переводчик из комендатуры, которого горожане не раз видели сидящим рядом с комендантом в открытом автомобиле, и седой незнакомый человек с коричневым от загара, в глубоких морщинах лицом. Он был в штатском, но переводчик о нем сказал:
— Это офицер германской армии, он будет жить у вас в доме. Делайте всё для его удобства, выполняйте его желания. Сейчас он с дороги, согрейте ему воды для умывания, возможно, он пожелает пить кофе, вы…
Седой загорелый немец прервал переводчика жестом и, когда тот смолк, внятно выговорил, чуть усмехнувшись:
— Не треба.
На лице переводчика тотчас появилась улыбка восхищения — и самою шуткой, и тем, что немецкий офицер удостоил их шутки. А так как ни Воля, ни тетя Паша не улыбались, он улыбался особенно четко.
Офицер в штатском взял из руки переводчика свой чемодан и, опережаемый тетей Пашей, направился в комнату, последние недели пустовавшую. В тот же миг переводчик автоматически погасил улыбку, как гасят свет, уходя. Лицо его без фальшивой улыбки стало еще гаже: грубое, усталое, почему-то брезгливое, — неподдельное холуйское лицо в краткое мгновение отдыха…
Вероятно, немец сразу лег — движений его за стеной не было слышно. Но разговор, прерванный его появлением, больше не возобновился.
Погасив коптилку, все долго еще не спали.
— Вроде бы вежливый супостат, — пробормотала тетя Паша. Должно быть, слова ее относились к новому постояльцу-немцу.
Маша о ком-то тихонько сказала во сне:
— Мой хороший, мой хороший…
Воля же думал о Рите. Если ей удастся бежать, она не сможет скрываться у них из-за этого немца. Но может быть, у Леонида Витальевича?..
«Завтра попытаюсь проникнуть в гетто».
Он вспомнил, как Рита ему рассказала, что в предвоенные недели пряталась от него, потому что у нее все не заживала ссадинка на подбородке. И почувствовал жалость к ней, нестерпимо сильную, — ему было как бы и больно и щекотно в одно и то же время, и это не проходило.
Воля лежал в темноте и все видел Риту в ту давнюю ее минуту, когда она рассказала ему про ссадинку, уже догадываясь, что впереди — гетто. Он сознавал, что позже были у нее минуты худшие, тяжелее той, и боялся это вообразить…
— Завтра ее найду, — сказал он себе.
Наверно, сказал вслух, потому что мать сразу его окликнула:
— Не спишь?
— Нет.
Екатерина Матвеевна шепотом призналась:
— Знаешь, здорово я перепугалась, когда к нам постучали… Ну, струхнула твоя мать!
— Подумала, за Бабинцом вернулись?
— Нет. Я другого побоялась — что за Машей пришли. Мог же немцам донести кто-нибудь, что мы скрываем еврейку. Так бывает, я знаю: они приходят и забирают ребенка, и что сделаешь?.. Она, по-моему, и не еврейка, да как докажешь? Теперь нельзя ее из комнаты выпускать. Не приведи господь, новому этому немцу она на глаза попадется.
— Мы ей объясним, скажем, что выходить нельзя, — тихонько отозвался Воля.
Они помолчали. Вдруг совсем рядом Воля услышал мяуканье.
— Мам, мне почудилось?.. Мяучит кто-то…
— Да котенок Машин. Он такой перепуганный — три дня как Маша его притащила, — и вот, кажется, первый раз голос подал. Это он со сна…
Воле казалось, что прошло много времени, что не спит уже только он один, когда мать сказала, будто заканчивая только что начатое:
— Да, Воленька, Маша котенка защищает, мы Машу прячем, а нас… Есть ли где папа наш?
— Есть, я чувствую, — сейчас же ответил он. Он ничего не чувствовал, а просто желал, чтоб отец был жив, но сказал так и сразу переспросил: — Слышишь?! — как бы требуя немедля согласия с собой.
Но Екатерина Матвеевна немного помедлила, потом произнесла с расстановкой:
— Если жив — не узнаем, сюда-то ведь не напишешь. Если убили — тоже вести не жди, да это и лучше.
И у Воли застряло в мозгу и до самого утра терзало его в полусне:
«Могут забрать Машу как еврейку, а могут забрать и так, хоть не еврейка она, и что сделаешь?.. Если отца убили, не будет от него вестей, а если жив, все одно ждать нечего, — сюда ведь письма не отправишь…»
Утром, едва только встав, Воля услышал голос Леонида Витальевича.
— …Рад в этом удостовериться, — говорил он матери в коридоре. — Очень хотел в этом удостовериться. Это важно, что живы. Еще хотел вас спросить, как раньше спрашивали: чем могу быть полезен?
Он переступил порог, кивнул Воле, провел легонько рукою по Машиным волосам. Чуть понизил голос:
— И была потребность с вами поделиться…
Леонид Витальевич сел, но тотчас встал, потому что вошла тетя Паша, и снова сел, когда догадалась сесть она.
— Видите ли, я только что узнал, — вы, может быть, еще прежде меня это узнали, — что меньше чем неделю назад за три или четыре дня в Бабьем Яре были уничтожены евреи города Киева. Надежды на то, что это ложь или преувеличение, — никакой. Тот, кто рассказал мне об этом, привел подробности, какие, я понимаю, не могут быть вымышлены. Все это происходило…
В глазах тети Паши отразился ужас. И появился в них блеск, тот самый, что появлялся, бывало, до войны, если ей рассказывали о хитроумном убийстве, о разъятом на части трупе, не скоро найденном… («А голова отдельно, в газетку завернутая?..» — сокрушалась, ужасалась она, прикидывая уже, как это будет пересказывать.) Казалось, что жуткое — ей не жутко, а лишь жгуче любопытно…
Екатерина Матвеевна сказала:
— Коля, пойдите с Машей в тети Пашину комнату, поиграйте там, а Миколу Львовича пришлите сюда.
Но Коля не послушался или не услышал ее слов, и тогда Екатерина Матвеевна добавила:
— Воля, пойди с Колей и Машей, научи их обращаться с твоим «Конструктором», я им его дала…
— И, пожалуйста, возвращайся к нам, — попросил Леонид Витальевич.
Екатерина Матвеевна взглянула на него с удивлением.
Воля раскрыл коробку с «Конструктором», выложил на стол детали, из которых строил когда-то сложные сооружения, показал Кольке, как их скрепляют.
Его покоробило оттого, что мать, едва учитель начал рассказывать, подумала прежде всего о том, чтобы он, Воля, не услышал страшных подробностей. И в то же время он ощущал, что и сам не хочет их слышать, ранить себя ими…
Когда Воля вернулся к старшим, Леонид Витальевич молча прикладывал платок к щекам, подбородку, лбу, промокая испарину, а мать говорила:
— Нет сил это слушать! Невозможно, невозможно!.. Ведь редкий день без таких новостей… Мы же ума лишимся! — вскрикнула она и стремительно прижала ладони ко рту и глазам, удерживая рыдание, пряча искаженное мукой лицо.
Тетя Паша произнесла с укоризной — легкой и очень мягкой:
— Только наши, можно сказать, повеселели самую малость — вот Микола из кутузки домой явился, мальчики, может, учиться пойдут, — а вы всех расстраиваете… Ох, растревожили, про ужас этот нам…
— Если одни люди должны были это вынести, — медленно, холодно проговорил Леонид Витальевич, — то другие люди должны по крайней мере это выслушать.
Он обращался ко всем, но смотрел на одного Волю, точно ему в первую очередь предлагал это запомнить.
Бабинец, всем корпусом подавшись вперед над столом, согласно кивнул:
— Верно говорите. — И минуту не сводил глаз с учителя, как бы желая теперь получше разглядеть его…
А Воля устыдился того, что нарочно замешкался с Машей и Колькой. Ему не терпелось объяснить Леониду Витальевичу, как это вышло. Наконец, провожая учителя до калитки, Воля остался с ним с глазу на глаз, но тут неожиданно выпалил: