Так этого и не решив, молодой офицер вошел в трехэтажное здание с одинаковыми белыми занавесками на всех окнах. У себя в кабинете он, оглянувшись, не обнаружил на постоянных местах нескольких орудий пытки и с раздражением подумал, что, прежде чем приняться за дело, ему придется их поискать в соседних следовательских кабинетах.

Наконец все найдя и разложив по местам, он сел за стол, снял телефонную трубку и приказал привести Леонида Витальевича.

Когда арестованного привели, офицер указал ему на кресло. Тот сел, и офицер оставил его в кабинете одного перед набором орудий пытки.

«У следователей Галилея это, кажется, называлось увещеванием, — подумал Леонид Витальевич. — Да, именно».

Гестаповец вернулся не скоро. И едва он переступил порог кабинета, арестованный русский интеллигент, работавший при большевиках школьным учителем, произнес на чистом немецком языке:

— Вы хотели меня напугать? Считайте, что это уже удалось вам. Что же дальше?..

Молодой офицер имел уже небольшой опыт. Вот этот опыт подсказывал ему сейчас, что он едва ли чего-нибудь добьется. Он знал, что будет добиваться, приложит усилия, но уже наперед видел, что ничего не выйдет.

Прошло несколько месяцев, прошло почти полгода, наступило самое начало весны…

Как-то Екатерина Матвеевна пришла от Маши с известием: явился посланный Гнединым человек, которому поручено доставить Машу в лес, к партизанам.

— Собирался за нею Евгений Осипович посылать человека?.. — настороженно спросила она Волю.

— Собирался, — подтвердил Воля. — Я знаю, он мне говорил.

— Да ей вот, видно, не говорил. И теперь, представляешь себе, человек сюда пробрался с риском для жизни, по подложному, конечно, документу, а она с ним отказывается ехать. «Без Воли я не согласна». Этот посланный с нею шутит, думает, ребенок все-таки, отвлекает: «Там у нас в лесу другой Воля есть, лучше вашего здешнего». Она головой мотает: другого не надо. Ну что тут поделать, а? — спросила Екатерина Матвеевна, искренне сочувствуя отчаянию посланного человека и в то же время светлея от гордости за сына, к которому Маша так привязана. — Если уж ты ее приворожил, — продолжала мать, чуть помедлив, — остается тебе теперь только отправиться в лес с нею вместе!..

И, еще не зная, всерьез ли сказала это мать, Воля вмиг представил себе, что принесла бы ему эта перемена — уход в лес.

…Каждый день его жизни станет иным: он не будет по утрам читать все одну и ту же ложь в «Голосе народа» (там писали теперь о «добровольцах»; и хотя известно было, что хватают «добровольцев» во время облав, а увозят в Германию на работу под конвоем, «Голос народа» продолжал сообщать об их энтузиазме), слышать, как осторожным шепотом рассказывают друг другу о последних страшных новостях мать и тетя Паша (из этого едва уловимого шепота выпорхнула, сорвавшись, весть о гибели Леонида Витальевича), встречать в коридоре седого немецкого майора, здороваться с ним как ни в чем не бывало, отвечать обнадеживающе на его всегдашнее «Бодрей, парень!.. Будь молодцом!»

— Тебе надо, наверно, посоветоваться с дядей Миколой? — не то подсказала, не то спросила мать.

Он пошел к Бабинцу, и тот выслушал его, хмурясь, а потом покряхтел и проговорил:

— Что ж, целесообразно. Все равно тебя отсюда в Германию угнать могут, так к партизанам лучше, верно?.. — Он улыбнулся прощальной улыбкой, от которой у Воли заныло сердце, и добавил, подмигнув: — Тебе ж давно нужна граната, а у меня ее нет…

И Воля понял, что Бабинец его отпускает, и в тот же миг ощутил, что кончается, остается позади огромная пора его жизни. В памяти всплыло, как однажды, тоже внезапно, кончилась, став прошлым, целая пора, — давно погребенное под тысячами других впечатлений очнулось в нем.

…Отец приехал на подмосковную дачу в летний день, под вечер, и сказал, что получил назначение в приграничный город. Выезжать надо послезавтра, и сразу, вмиг, стала прошлой жизнь с утренним чаем на открытой, чуть наклонной терраске, с купаниями в тепловатом и мутноватом пруду, с легким стуком пинг-понговых мячиков по дощатому столу, стоявшему на границе двух дачных участков, с чтением и дремой в гамаке, с непременным волейболом в предвечерний час; в этот час на пустующей весь день площадке появлялись приехавшие после работы взрослые, в трусах и майках, а старшие ребята натягивали на два голых столба сетку, и начиналась игра до сумерек, до тех минут, когда над двумя садами — всегда одними и теми же — подымались, ширясь, клубы самоварного дыма и до площадки доносился запах горелых шишек…

Все это, никуда не исчезнув, вмиг стало для Воли прошлым, но удивительно было и то, что ставшее для него прошлым оставалось для многих настоящим. Странно было смотреть на тех, кто не уезжал, как он, с отцом на границу. И было немного жаль их…

А сейчас жаль было мать, Бабинца, Кольку, для которых все, что отодвигалось для него в прошлое, продолжало длиться. Он никогда не расставался с матерью и боялся думать о разлуке с ней. Но мысль о том, чтобы отправить Машу с человеком, посланным Гнединым, а самому остаться, ни разу не шевельнулась у него в уме…

Дорога к партизанам оказалась длинной.

Сначала ехали недолго на попутном грузовике по асфальтированному шоссе, потом свернули на булыжное, по нему долго подпрыгивали на тряской колымаге; сойдя с нее, шли пешком мокрыми проселками, ночевали в сторожке, от которой у провожатого был ключ.

На рассвете опять зашагали пешком, на этот раз — порознь, разделившись.

Ночью Маша почти не спала, и последние километры пути Воля нес ее, спящую, на руках. Провожатый в это время на всех парах спешил к партизанскому лагерю кратчайшим путем, через болото, чтобы предупредить об их приближении.

Воля знал, что не должен углубляться в лес, знал, где их встретят, знал, что отвечать, если вблизи от леса, в поле, его окликнут.

Всё уже почти удалось. Совсем рядом начинался край, где были свои, только свои, ему предстояло туда попасть, с ними соединиться, а вокруг было безлюдно, тихо, никто не преграждал ему пути. И Воля не позволял себе верить, что это может быть так просто, что так вот, до самого конца, им не помешает ничто…

А Маше снилось в эти минуты, как она утром, едва проснувшись, не открывая глаз, перебирается на постель к маме и шепчет ей:

«Я приползла…»

Так она всегда говорила маме в воскресное утро, когда та не уходила рано на работу.

Мама сказала:

«Нет, нет, нет! Нечего нежиться! Так мы проспим всё на свете. Одевайся скорее, и пойдем».

И потом сразу они шли по огромному полю к лесу, она — впереди, а мама, бабушка, дядя Женя — за нею в отдалении. Она оборачивалась и видела, что они ее видят. И, не оборачиваясь, тоже чувствовала, что они идут следом.

Она приближалась к опушке высокого, откуда-то знакомого леса и входила первая в его дремучую громадность…

В это время Воля в самом деле медленно ступал по лесной тропинке, судя по приметам — той самой, на которую должен был свернуть. Он начал считать шаги, помня, сколько их нужно сделать до развилки, и остановился, когда увидел, что на условленном месте ждут свои.