Почему и тогда жизнь была для него ужасной, нестерпимой?

И не сразу, одно за другим, чувства, испытанные за последние недели, очнулись в нем. Он резко приподнялся на локте, потом сел на кровати, опустил на пол ноги, точно решился куда-то идти…

…Прасковья Фоминична долго не возвращалась от Грачевского. Екатерина Матвеевна и Воля издали ее, а Бабинец куда-то ушел, сказав, что уж наперед знает: Прасковья вернется ни с чем.

Колька время от времени прибегал с улицы погреться и всякий раз приносил какие-нибудь новости. Неожиданно возник на пороге Леонид Витальевич.

— Вместе, может быть, скоротаем ожидание? — предложил он, как бы объясняя свой приход.

Стали молча ждать вместе.

…Тетя Паша стремительно распахнула перед собой дверь и словно бы обрадовалась, что ее ждут. Екатерина Матвеевна шагнула ей навстречу:

— Что?.. — Она хотела спросить: «Что, вызволила?», но у нее задрожали губы.

Тетя Паша поняла ее и так.

— «Если б, говорит, пораньше вы об ней побеспокоились, был бы другой результат, можете, говорит, мне поверить» — вот что он мне про Машу сказал. А больше — ничего.

С этой минуты, Воля заметил, мать перестала слушать Прасковью Фоминичну и начала одеваться. Пока она надевала кофту, повязывала теплый платок, вернулся Бабинец, а тетя Паша принялась рассказывать:

— Ну, было! Хотите — верьте, а не хотите — как хотите! Слышали б вы, как наш бургомистр немцев ругал! — Она понизила голос: должно быть, чтобы не выдать ненароком Грачевского седому офицеру за стеной. — Ох, как он их не любит! «Они, говорит, у меня вот где сидят!..»

Прасковья Фоминична была в большом возбуждении: и оттого, что у самого бургомистра, оказалось, немцы тоже «вот где сидят», и оттого, что Грачевский говорил с ней доверительно. Ее обижало и даже пугало то, что ни Екатерина Матвеевна, ни учитель, ни Бабинец не изумляются, не переглядываются пораженно, не выспрашивают у нее подробностей необыкновенного разговора.

Подсев к Леониду Витальевичу, жестом поманив остальных к себе поближе, тетя Паша прошептала:

— Намекнул мне: «Сегодняшний день никогда не знаю, приду ли завтра опять в этот свой кабинет… Кто знает?.. Кто, говорит, мне гарантирует?..»

Но и эта откровенность Грачевского ни на кого почему-то не произвела впечатления.

— Может, думаете, он меня… ну, подлавливал, одним словом?.. — спросила тогда тетя Паша, готовая заранее доказывать обратное.

Отозвался один Леонид Витальевич.

— Нет, едва ли, — сказал он. — Не думаю.

— Но все ж думаете, лукавил он со мной? — напирала Прасковья Фоминична.

— Да нет, почему же, — медленно, вяло и без интереса к тому, о чем говорит, возразил Леонид Витальевич. — Скорее, не лукавил. Наверно, фашисты у него в самом деле вон где сидят. Еще бы! Продал ведь человек душу дьяволу, а какую получил компенсацию? Жалкую. Это-то он понимает. Покоя нет, уверенности в завтрашнем дне — никакой, да и сегодняшнее благополучие без гарантии. И души не вернуть! За что уж тут фашистов любить, если так?! И как тут не пожаловаться при случае…

Леонид Витальевич произнес это, останавливаясь, сомневаясь, надо ли объяснять то, что так нехитро, скучно, ничтожно. Замолчав, он прочел во взгляде Прасковьи Фоминичны: «Ну, перехватил старик. Суров очень. Ни капли жалости». Тотчас же он почти отчеканил:

— И никакого нет родства у его недовольства фашистами и нашей ненависти к ним, никакого! Он недоволен, — его надежды обманули они! Мы же ненавидим их за то, что они фашисты!

— Пойдем, сынок, нам надо, — негромко сказала Екатерина Матвеевна.

Воля обернулся. Ему показалось, что мать не слышала только что происшедшего разговора, настойчиво думая о своем. А может, просто разговор этот был для нее неважен.

— Леонид Витальевич, вы…

И, как бы извиняясь за свой уход, Екатерина Матвеевна попросила его приходить еще, приходить с женой — для них будут испечены гороховые лепешки, они непременно должны попробовать…

— Да что вы, право! — решительно, даже резко произнес Леонид Витальевич, встав, и мягко коснулся плеча Екатерины Матвеевны, выражая и то, что церемонии с ним просто излишни, и то, как трогает его деликатность посреди безумия, одичания и убийства. — К тому же мне…

Он не договорил «пора». Бабинец, в продолжение последних минут не отрывавший от него взгляда, попросил незнакомым Воле тоном:

— Если вы располагаете временем, останьтесь, пожалуйста, ненадолго. С вашего разрешения… — проговорил он, доставая из дальних запасников памяти этот оборот речи, и на миг запнулся, — я вас решусь затруднить небольшим вопросом.

— Ну, времени, увы, столько, что это даже тяготит, — заметил Леонид Витальевич и снова опустился на стул.

«А Микола на старика нацелился, — подумала тетя Паша. — Чем-то он, интересно, собрался его разодолжить?»

Екатерина Матвеевна вышла, и Воля за ней.

Воля молча шагал рядом с матерью, и на миг это напомнило ему, как она вела его, бывало, маленького за руку, не говоря куда, так, будто он знал куда, а он старался угадать, к доктору они идут, или в магазин за новыми ботинками, или к маминым знакомым, у которых есть мальчик его возраста…

И сейчас она вела его за собой — не за руку, но вела, в какое-то определенное место, — и Воля не торопился спросить: куда, зачем?..

На том перекрестке, на котором Воля стоял накануне, где промчались мимо него грузовики с притиснутыми друг к другу узниками гетто, опять толпились на ветру озябшие люди. Лица двоих или трех были Воле знакомы по Нагорному переулку, одного он видел здесь же вчера и подумал о нем тогда почему-то совсем по-старому: «Наверно, десятиклассник», хотя никто теперь не учился — ни в десятом, ни в девятом, ни в восьмом.

Он приостановился и услышал, как «десятиклассник» кому-то говорит:

— …Привозят людей к траншеям, вырытым в первую мировую войну, велят выйти из грузовиков, стать цепочкой, расстреливают, они падают в траншеи, следующая партия — на них, и так далее, и так далее, и так далее… — повторял он все тише, с короткими паузами, все с большим ужасом.

И Воля сознал: все это происходит сейчас, вот в эти минуты, сию минуту, когда солнце, пробившись в щель между тучами и отразившись в линзе на пустой и пыльной аптечной витрине, слепит в упор, когда «десятиклассник» повторит «и так далее»…

— …и так далее, — произнес «десятиклассник» еще раз (шеренга расстрелянных упала в траншею, другие обреченные стали на их место, и среди них доктор с мальчиком). — А мы что?.. — с досадой спросил вдруг «десятиклассник» у Воли. — Мы только можем на прощанье рукой вслед махнуть. Всё!.. В лучшем случае.

Воля кивнул, не споря.

Екатерина Матвеевна будто со стороны посмотрела на маленькую группу людей, стоящих тут, чтоб прощально махнуть рукой обреченным, на своего сына среди других, потом отдельно на сына, на него одного.

— Рита… — начал он.

— Постой тут, — перебила она его. — Я без тебя пойду, ничего. Постой. Это… Мне раз говорил Евгений Осипович; «Это немало, когда тебе друг вслед помашет. Для того, кто в беде, разве это пустяк?..»

Гнедин говорил… Ну давно же не вспоминали они о нем. Даже странно, как долго не вспоминали они о том, что есть на свете Гнедин…

Как накануне, на отрезок мостовой, изгибавшийся дугою, выехал грузовик, плавно повернул, стал виден ряд людей — шестеро или семеро — у заднего борта, кто-то из стоявших на тротуаре возле Воли закричал, и сразу второй грузовик заслонил собою первый, и у заднего борта, в нескольких метрах от себя, близко, Воля увидел Риту в знакомом пальто, перешитом из Алиного, в косынке, которую она и Аля весною носили по очереди. Он закричал — рядом с ним в этот миг тоже закричали — и бросился по тротуару вдогонку за грузовиком. Кто-то, оперенная его, будто копытом наступил ему на ногу, заслонил от него спиною грузовик, он метнулся вслепую вперед изо всех сил, на кого-то налетел, отпрянул и очутился вдруг ближе прежнего к сбавившему ход грузовику.