У Леонида Витальевича появилась одышка, он смолк, потом продолжал решительно:
— Вам нужно как можно реже выходить из дому. Затворничество тягостно, но надо к нему себя приучить, уйти с головой в книги, заняться самообразованием — иначе вы пропадете! Прогулки придется на время отменить, ничего не поделаешь. Внушите себе, что добровольное затворничество лучше вынужденного, не говоря уж о… Ну, куда вы сейчас шли?
— К Рите Гринбаум, — ответил Воля так, будто это разумелось само собой. (К кому же еще он мог идти?) — Не нужно было, по-вашему?
— Нет, следовало, — быстро, твердо сказал Леонид Витальевич. — Это необходимо. Если позволите, я с вами…
Все обрадовались им — Рита, Аля, их мать, которая раньше бывала холодна к Воле: она желала, чтобы друзья дочерей были непременно старше их (Воля даже знал на сколько — на четыре-пять лет), а он был моложе. Но сегодня, оторвавшись от шитья, она сначала Леониду Витальевичу, потом Воле сказала:
— Очень приятно вас видеть. Спасибо, что пришли. — И голос у нее был не просто приветливый — растроганный.
— Нас не за что благодарить. Нам просто хотелось вас проведать, — ответил Леонид Витальевич.
— Есть за что! — возразила мать Риты с силой. — Пожалуйста, не будем об этом говорить! Извините, я сейчас закончу работу… — Продолжая, как казалось Воле, что-то латать, она жестом подозвала Алю и, когда та наклонилась к ней, прошептала ей на ухо, как жаркий секрет, по так, что и гости все-таки услышали: — Поставь на стол чай и варенье!..
— Какое?.. — спросила Аля, заслоняя рукою свои губы и ухо матери.
— Лучшее! То, что оставлено на черный день…
Аля вышла, и Воля, глядя на осунувшуюся Риту с той пристальностью, которой она, бывало, шутливо пугалась («По-моему, ты во мне высматриваешь какие-то изъяны. Нет?»), а теперь не замечала, сказал, чтобы увидеть ее улыбку:
— У мамы в буфете, когда я маленький был, несколько банок варенья стояло, но она мне не давала, всё говорила: «Это на черный день». Вот раз я стою, вздыхаю, а мать спрашивает: «Чего вздыхаешь?» Я ей говорю: «Жду, жду… Хоть бы скорей этот черный день наступил! Мам, скоро он или не скоро?»
Рита улыбнулась, но не потому, что ей было смешно, а лишь потому, что Воля — она видела — ждал этой улыбки.
— И вот он для нас наступает, — сказала Ритина мама, как бы отвечая на Волин рассказ или заканчивая его. Она перекусила нитку, воткнула иголку в подушечку и, аккуратно расправив, протянула Рите платье с желтой шестиконечной звездой. — Возьми. Я сделала так, что потом легко будет спороть. Платье не испорчено.
— Мамочка, я в нем не выйду! — вскрикнула вдруг Рита. — Ну как я в нем выйду?! — В голосе ее звучали в одно время страдальческие и капризные нотки.
И как раз из-за этих капризных ноток у Леонида Витальевича глаза повлажнели от жалости к ней. Девочка!.. В ней сохранилось еще то, что в прежней жизни могло забавлять или сердить, но было естественно, присуще ей, а теперь будет убито… Непременно и скоро.
— Как ты в нем выйдешь? — медленно повторила мать Ритин вопрос. — Так, как уже ходила Аля. Как будут ходить другие люди, потому что есть фашистский приказ…
— Это просто кусок желтой материи, — проговорил Леонид Витальевич, коснувшись пальцем шестиконечной звезды. — Не больше. Поймите: если вам стыдно будет из-за этого ходить по улицам, получится так, как задумали немцы! Попробуем не оправдывать их надежд, а? — продолжал он просительно, почти умоляюще. — Звезда оповещает о вашей национальности — и что же?! Она, поверьте, и так ясна!
— Мне говорили, я не похожа… — произнесла Аля чуть растерянно.
— Похожи! — возразил ей Леонид Витальевич, как отрубил. — Вы и ваша сестра — красивые еврейские девушки. Ваша мать — красивая еврейская женщина. Что тут могут изменить звезды?..
— Давно я не слышала комплиментов, но те, что слышала, я с этим не сравню, — сказала мать Риты слегка сдавленным голосом. — Позвольте мне, Леонид Витальевич, спросить у вас совета… Звезды, будь они прокляты, не худшая наша беда. Не мы одни слышали, что…
Она увела Леонида Витальевича в соседнюю комнату, Аля вышла в кухню, и Воля с Ритой остались вдвоем.
Так, точно наконец-то ничто уже не мешало ему это сказать, Воля произнес:
— Рита…
— Ужас, Воль, как все получилось! — стремительно, доверчиво пожаловалась она, как будто именно в этот миг он вошел и его предстояло как можно скорее во все посвятить.
— Я уже не надеялся тебя увидеть… когда мы ночью уходили и до моста не дошли, — пояснил он, и вышло так, будто теперь, раз они увиделись, все сложилось для них не наихудшим образом.
— Немцы по ночам в дома врываются, понимаешь?.. — Она чего-то не договорила.
— Грабят? — быстро спросил он, смутно догадываясь, что не только в этом дело.
— Да. — Рита кивнула, однако добавила: — Грабят они и днем…
И тут он перехватил ее взгляд, на миг его коснувшийся: взгляд старшей.
Он всегда терялся при этом взгляде и, гадая, чем же его вызвал, знал, что потерпел урон… Рита слегка отдалялась от него, хотелось сразу снова ее приблизить, но сразу тут ничего нельзя было поправить.
Сейчас, взглянув на него так, Рита вдруг спросила:
— Помнишь, перед войной я целую неделю от тебя бегала?.. Знаешь, почему?..
И теперь она смотрела на него иначе и улыбалась, и улыбка ее то ускользала, то была…
— Не знаю, — сказал он, понизив голос, весь замерев.
— Представляешь, — сказала она, — я тогда полетела со стремянки и проехалась-таки подбородком по подоконнику. И у меня была вот здесь… — она показала, где, — ссадинка. Так я, дура, ждала, пока корочка подсохнет, чтобы ее отодрать, до этого не хотела тебе на глаза показываться, и Аля тебя не пускала… Я даже плакала, что заживает медленно — ведь день рождения твой подходил. Ох, думала, до чего ж я невезучая!..
И целая пора их жизни осветилась в Волиной памяти — необычайно давняя, счастливая пора, когда Рита горько плакала от того, что ко дню его рождения не заявила ссадинка…
Потом все вместе — Ритина мама, Аля, Леонид Витальевич, Воля с Ритой — пили чай с густым клубничным вареньем, лучшим, оставленным на черный день и не тронутым до этого дня. Они пили чай чинно, совершенно так, как хотела Ритина мама, и брали душистое варенье маленькими позолоченными ложечками с витыми ручками.
После чая Леонид Витальевич, поблагодарив, встал.
— А теперь вы к нам! — учительским, не допускающим прекословья тоном обратился он к Рите. — У нас и веселее, и безопаснее, между прочим. Римма Ильинична нас ждет. И мама вас отпускает — договорились у вас за спиной… Воля с нами, не так ли?
Рита, слегка поведя плечами, как в школе, если ее некстати вызывали к доске, шагнула к дверям, но Аля негромко остановила ее.
— Переоденься…
И Рита вышла в платье, о котором сказала: «Ну как я в нем выйду?!» — и пошла между Волей и Леонидом Витальевичем.
Воля крепко прижимал к себе ее руку. Леонид Витальевич с другой стороны время от времени поддерживал ее под локоть или уступал ей дорогу. Не то чтобы он вел Риту с особенной бережностью, нет, а просто всегда, должно быть, так ходил по улице с женщиной. И тоже, как всегда, отметил Воля, он говорил — не громче и не тише обычного.
Он стремился завладеть вниманием Риты. Не специально затем, чтобы отвлечь ее от того, что она идет по улице в платье с желтой звездой, и не затем тоже, чтобы рассказать ей, как ему самому приходилось в жизни туго.
— Представьте себе, представьте себе, — говорил он, — «интеллигент» было словом бранным, ругательным, мне его не раз в лицо бросали как уничижительное… Интеллигентность отдавали невежеству на «перековку» — да, так это называлось, — и, случалось, работа кипела! Что ж было делать?.. — спрашивал он и делал паузу, ожидая от Риты ответа.
Она не отвечала, потому что не слышала его. Воля с тревогой следил за ней: на каждого встречного она бросала непрямой, острый, прячущийся взгляд. Вот так ходила девушка-горбунья, жившая два лета в их городе, каждого мимолетно проницая взглядом — заметил ли он ее уродство?