И все же эта перспектива несколько подбодрила его. К себе домой он вернулся уже не таким разбитым и унылым, как ушел отсюда.

Усилия, которые он делал над собой по пути для того, чтобы придумать пробную главу, отвлекли его от вечного гипнотизирующего копанья в собственной душе, и, придя домой, он поспешил зажечь газ, взял перо, бумагу и, сидя за туалетным столиком, принялся описывать придуманную им сценку убийства.

Через два часа он прочитал написанное: вышло всего две полоски бумаги по полтораста слов на каждой. Джойс печально смотрел на них. Этак ему придется каждый день работать по 20 часов для того, чтобы прокормиться. Ему пришло в голову поучиться у Нокса. Он попробовал прочесть несколько страниц из «Гибели Дьявола вод», но скоро швырнул книгу на пол. Нет, это совершенно безнадежно. Все его навыки образованного, культурного человека возмущались против подобной работы. Это какая-то умственная проституция!

— Лучше смерть, — сказал он себе, горько вздыхая и разрывая в клочки исписанные им две страницы. И вдруг почувствовал себя таким усталым, что решил тотчас же лечь в постель.

Он уже наполовину разделся, как вдруг, к величайшему своему изумлению, заметил на одеяле письмо, очевидно, брошенное сюда небрежной служанкой. От кого могло быть это письмо? Он уже почти разучился получать письма. Почерк на конверте женский… Тут он вспомнил, что дал своей адрес Ивонне. Письмо было от нее и гласило:

«Милый Стефан, почему же вы не пришли вчера вечером? Я была так огорчена. Неужели же вы подумали, что я пригласила вас только из вежливости? Нет, не может быть. Надеюсь, ничего дурного с вами не случилось. Я все время стараюсь что-нибудь придумать для вас. Моя голова полна всевозможными планами. Приходите поймать один из них, пока он не рассыпался. Буду дома завтра после обеда.

А знаете, это совсем как в прежние времена — писать вам вот такие глупенькие записочки.

Ваша искренно

Ивонна Латур».

Джойс лег в постель и заснул здоровым сном усталого, измученного человека. Письмо лежало у него под подушкой.

IV

НА СЦЕНЕ

— Каждому свое, — весело говорила Ивонна. — Будь я модисткой, я бы, конечно, прежде всего подумала о том, какой бы из вас вышел шикарный заведующий магазином. Но, так как я певица, я могу думать только о том, что относится к моей профессии. Вы не знали, что я такой философ, не правда ли?…

— Но сейчас я совершенно не в состоянии петь, м-м Латур: у меня ни одной ноты в голосе.

— А вот мы после чаю попробуем. И, во всяком случае, для Брума вы вполне годитесь. Если он не возьмет вас, я скажу ему, что я больше с ним не знакома.

Высказав эту страшную угрозу, она налила себе чаю.

— Это слишком хорошо для того, чтобы это было правдой, — уныло выговорил Джойс. — Мне уже кажется невозможным, чтобы я когда-нибудь достал работу и снова жил среди честных людей. Я глубоко признателен вам, м-м Латур: не умею выразить, как я вам благодарен.

— Вот вам чай, — сказала Ивонна, передавая чашку. — Я налила молока, но сахару не клала. Я так рада, что моя выдумка пришлась вам по вкусу. Я боялась, что вы найдете это совсем для себя неподходящим.

Джойс иронически засмеялся.

— Вы не сказали бы этого, если б знали, каких должностей я домогался и на какие публикации давал ответы. Для меня это будет блестящее положение.

— Как знать, к чему это может повести. Может быть, вы и далеко пойдете. Может быть, через два-три года вы будете играть первую роль в оперетках. Или, может быть, перейдете в драму и тут добьетесь известности. Разве можно знать вперед? И разве не было бы приятно, если бы вы зарабатывали 40–50 фунтов в неделю?

Ивонна была очень счастлива. Она все это выдумала сама и сейчас же поехала к Бруму, чтобы устроить своего протеже. Будущее Джойса было теперь обеспечено. Его ум, которого она в былое время немного побаивалась, скоро поможет ему выдвинуться из задних рядов. Она уже теперь волновалась, предсказывая успехи. Но Джойс не заглядывал так далеко. Он чувствовал только радость и облегчение при мысли, что одна дверь для него все-таки еще остается открытой, и благодарность к женщине, указавшей ему на эту дверь. Он был слишком подавлен, чтобы заразиться ее энтузиазмом. Она всячески старалась развеселить его.

— Вот увидите, вам понравится Брум. Ко мне он всегда был очень добр с тех пор, как я выручила его однажды, выступив для него на благотворительном утре. Когда он держит театр в Лондоне, он всегда присылает мне ложу, как только найдется. Я знаю, что теперь он везет в провинцию «Алмазную Дверь», и жалованье он платит всем артистам очень хорошее. Отчего бы вам не поступить к нему в хор? Я уверена, что вам понравится на сцене. Я бы сама предпочла играть на сцене, чем петь в концертах. Я всегда об этом мечтала.

— Почему же вы не попробуете для перемены?

— Не гожусь. Я слишком миниатюрная. И голос у меня маленький — для сцены не годится. Ну, да это меня не огорчает. Я люблю пение ради него самого, а где петь — мне все равно. Я одного только боюсь — потерять голос. Если это случится со мной, я спрячу голову под крыло и умру, как стрекоза. Впрочем, я даже не знаю, есть ли у стрекозы крылья. Как вы думаете: есть или нет?

— Есть, и прехорошенькие. Наверное, и у вас были бы такие же. Я думаю, они у вас и есть где-нибудь, только спрятаны.

— Это очень красиво, только зачем же вы так говорите? — улыбнулась польщенная Ивонна.

— Я только попытался, и очень неуклюже, выразить то, что я чувствую, — возразил Джойс с неожиданной теплотой и задушевностью. — Я все спрашиваю себя: что может быть общего между нами? У вас такая чистая, ясная, красивая душа, а я — я опозоренный человек, дошедший до последней степени унижения, ведь я же знаю, что даже то, что я переступил ваш порог, для вас почти оскорбление. Я чувствую, что мы с вами сделаны не из одной и той же глины. И только дивлюсь, как не боитесь вы меня. Должно быть, вы видите меня не таким, каким я сам себя вижу. И слава Богу.

— Тсс! — ласково сказала Ивонна.

Она смотрела на него с недоумением, не понимая. Она знала, что он глубоко чувствует свое унижение, но не могла понять, какое это может иметь отношение к ней лично. Если не считать того, что он был изможденным и больным, Стефен внешне почти не изменился, особенно теперь, когда он почистился и приоделся. В новом синем костюме и искусно завязанном галстуке, — это платье он купил на случай, если ему понадобится приличный костюм, и надел его сегодня в первый раз, — он выглядел совсем прежним элегантным джентльменом, каким она всегда его знала: так что ей даже трудно было вполне сознать перемену, происшедшую в его материальном положении. Понять же, какой ужас пережила его душа и как пагубно это должно было отразиться на ней, было выше ее сил.

Ивонна не знала, как выразить свое сочувствие, не находила слов и замолчала. Он сидел напротив нее, опершись щекой на руку и глядя на нее печальными глазами, а она думала о том, как он красив с этими четкими, тонкими чертами лица и изящными белокурыми усиками, и как жаль, что у него такие глубокие складки по углам рта и выражение лица такое мрачное, без улыбки.

В сердце Ивонны было так много солнечного света, что она умела разгонять тучи, нависшие и над чужой душой. Неожиданно она встала и подошла к роялю.

— Я вам спою что-нибудь, а затем вы попробуете.

Перед тем, как сесть за рояль, она спросила:

— Что вам спеть: грустное или веселое?

Косые лучи заката сквозь незанавешенное окно падали прямо на ее лицо, подчеркивая теплый румянец щек и нежность улыбки. Требовать от нее печали было бы неразумно.

— Спойте что-нибудь радостное, — инстинктивно вырвалось у Джойса.

Пальцы ее пробежали по клавишам и заиграли баркароллу на слова Теофиля Готье.