Оливер рефлекторно протянул руку навстречу – ладонью вверх. И на ладонь его упал осколок расколотой чайной чашки.
Антон с недоумением взирал на происходящее, тогда как Оливер с первого взгляда опознал в этом фарфоровом лепестке осколок одного из множества драгоценнейших сервизов, разбитых им на злополучном чаепитии.
– Сэр Оливер, – сказал лорд Мак–Грегор, – как бы ни расходились наши воззрения…
– Да проходите, проходите же! Что вы стоите как столб? – закричал Оливер неожиданно петушиным голосом.
Антон, почувствовав себя лишним, шепотом сказал ему «ну счастливо», кивнул старику и поспешил оставить их наедине.
– Сейчас, сейчас я все приберу, – говорил Оливер, перекладывая с места на место попадавшиеся под руку предметы, переставляя стулья. Попытался даже передвинуть шкаф, но сил не хватило. – Садитесь. Верно, устали с дороги?
Лорд Мак–Грегор невозмутимо наблюдал за его действиями. Осмотревшись, выбрал стул возле окна, сел, извлек из кармана твидового пиджака трубку, кисет, зажигалку, спросил:
– У вас тут курить–то можно?
– Да конечно, конечно, – ответил Оливер, прекрасно понимая, что под вопросом гостя скрывается невероятных размеров подтекст, хемингуэевский айсберг.
– Значит, вот так мы и живем, – сказал Мак–Грегор задумчиво. – Почти в нищете. На книгах дюймовый слой пыли. Кстати, что мы читали последний раз? – Не вставая со стула, он дотянулся до подоконника – такой маленькой была комната – и взял в руки книгу, взял осторожно, двумя пальцами, сдул с нее пыль. – О! Достоевский!..
Оливер нервно прошелся по комнате. У него начинался отходняк, срочно требовалось поправить здоровье. Вдобавок, волнение, вызванное визитом нежданного гостя, сказывалось – подрагивали руки и ноги.
– Ну, как там, в Англии? – спросил Оливер, спросил просто для того, чтобы поддержать разговор. – По–прежнему классовое неравенство? – В данный момент его гораздо больше интересовало, сколько времени осталось до закрытия гастронома, поэтому вопрос прозвучал фальшиво, и собеседник это почувствовал. Почувствовал, но не подал виду и принялся рассказывать о недавних дебатах в Парламенте, о внешнеполитическом курсе правительства, о состоянии экономики…
Но Оливеру слушать всю эту мутотень скоро надоело, он стал ерзать, зевать, потом спросил раздраженно:
– Ну, а в каком состоянии наша изящная словесность? – Он запнулся. – Ваша… изящная…
Лорд Мак–Грегор пристально посмотрел на него и тихо ответил:
– А что словесность? Словесность развивается. Со времени вашего отъезда, а точнее сказать, бегства появилось целое поколение поэтов, которое, кстати, и не слыхивало о некогда скандально известном О. Сэнтинеле.
– Вы врете! – недоверчиво засмеялся Оливер. – Пользуетесь тем, что я не могу проверить.
– Перестаньте, – поморщился Мак–Грегор. – Все гораздо проще. Вас просто не помнят. И вовсе не потому, что вы социалист.
– А почему же? – задиристо спросил Оливер и подумал: боже, как глупо я себя веду! Ну что может смыслить в поэзии этот старый сноб? – Интересно, почему это обо мне не помнят?
– Да потому, что вы писали не слишком хорошие стихи, сэр, вот почему, – спокойно ответил Мак–Грегор. – Вашим сочинениям всегда недоставало глубины, откровения какого–то. Вы никогда не были поэтом номер один, или два, или хотя бы четыре. Вы недурно версифицировали, но звезд с неба не хватали. Тем не менее, из вас могло бы что–нибудь получиться, если бы вы не покинули Англию и не перестали писать на родном языке.
Возникла довольно долгая пауза, в течение которой лорд Мак–Грегор успел выкурить трубку.
– Знаешь, что? – сказал, наконец, Оливер. – Вали–ка ты отсюда, старый дурак. Да–да, ты не ослышался. Сукин сын, приехал тут портить мне настроение.
– Ну ладно, ладно, Оливер, я же пошутил, – примирительно сказал Мак–Грегор. – Что ты в самом деле? Мы же дружили! Помнишь пьяные ночи на Стоун–стрит? Совсем потерял чувство юмора. Впрочем, в такой стране это неудивительно. А что касается молодых поэтов, так они ничего о тебе не слышали лишь потому, что ты давно не публиковался на английском. Где же они могли прочитать твои сочинения?
– Могли бы пошарить по библиотекам, – буркнул Оливер, – полистать журналы начала двадцатых…
– Ну да, делать им больше нечего, – хмыкнул Мак–Грегор.
Оливер грозно взглянул на него.
– Молчу, молчу! Ну, а на русском–то вы здесь печатаетесь, дорогой сэр? На русском–то знамениты?
Оливер снова прошелся по комнате, затем остановился напротив Мак–Грегора.
– Нет, – сказал он грустно, – все, что я написал на русском языке, не имеет никакой художественной ценности. Но на жизнь хватает.
– А почему бы тебе не вернуться на родину? – вдруг спросил Мак–Грегор. – Обратись в наше консульство, напиши письмо своему премьеру…
– Понимаете, – сказал Оливер тоном человека, уставшего в сотый раз повторять одно и то же, – дело в том, что мне противен ваш капиталистический строй, ваша загнивающая культура, бесплодная ваша земля, короче. (Объективности ради заметим, что если и приходилось Оливеру раньше говорить нечто подобное, то лишь самому себе, зато вот уж действительно раз сто или даже двести – за все годы, проведенные в России, причем он так себя и не убедил окончательно в искренности своих слов).
– М–м, вот оно что, – удивился Мак–Грегор. – А не много ли ты на себя берешь? Сам посуди, ну какой из тебя борец с капиталистическим строем? Кропал модернистские стишки, лакал виски и возился с девчонками, в СССР попал по глупости, вернее, потому, что нигде больше не был нужен. Ах, да, еще финансировал какие–то левые организации, давал им деньги, чтобы купили себе красные флаги…
Оливер сел на стул и тоже закурил. Руки у него тряслись, и он сломал несколько спичек, прежде чем ему удалось прикурить.
– И ходил в матросской куртке в знак солидарности с пролетариатом! А может, и до сих пор еще ходишь, как шут гороховый? – саркастически продолжал Мак–Грегор. – Это уже даже не смешно.
– Я и не думаю смеяться, – упрямо отвечал Оливер. – Я покинул Англию, потому что меня возмущали лицемерие правящих классов, продажность профсоюзов, идиотизм сельской жизни. Возмущают и сейчас. Возвращаться я не намерен и стихи буду продолжать писать на языке народа, совершившего впервые в истории человечества великую пролетарскую революцию. Так и передайте вашим масс–медиа, сэр как вас там.
– Ну, я вижу, с тобой не договоришься, – сказал лорд Мак–Грегор, поднимаясь со стула. – Ты просто дурак. Или бесчестный конформист? Ну–ка, отвечайте, сэр, какое из этих двух определений вас больше устраивает? И кстати, какое воинское звание в министерстве здешних внутренних дел вам присвоено?
– Не устраивает ни то, ни другое, – ответил Оливер. – И званий никаких не имею.
Они снова замолчали. Мак–Грегор ругал себя за то, что был с поэтом излишне резок, – бедняге и без того тяжко.. Еще бы: променять подлинные свободы, гарантируемые буржуазной демократией, на место у коммунистической кормушки. Наверняка кусает локти, но самолюбие мешает признаться в этом публично. Или боится всесильного КГБ?
Оливер, между тем, потупив глаза, уныло думал о том, что до закрытия гастронома осталось минут десять, и если сразу, вот сию секунду, встать с места и – кубарем по лестнице, бегом по улице, это же рядом, на углу, так можно и успеть.
– А чего это ради именно вы, лорд Мак–Грегор, озабочены моей судьбой? – спросил он. – Я ведь, если честно, вас помню смутно. Может, и бывали вы у меня на Стоун–стрит, так ведь это вы у меня бывали, а не я у вас. Впрочем, как бы то ни было, я ни перед кем не собираюсь отчитываться за свои поступки в прошлом и настоящем, уже не говоря про будущее время.
– Послушайте, я простой английский лорд, – смущенно сказал Мак–Грегор, – просто член правительства, ну, и еще председатель верховной комиссии Адмиралтейства по делам судостроения. Я и приехал–то как раз по этим самым делам – наметились возможности для сотрудничества между CCCP и Великобританией. Но я всегда интересовался литературой, и мне небезразлична судьба отечественной поэзии даже в вашем лице. Вы можете сколько угодно притворяться, что плохо меня помните, зато я не забыл стихи Оливера Сентинела, некоторые строчки даже знаю наизусть. Вот почему я здесь, хотя, повторяю, для меня вы не являетесь поэтом первого ряда. Впрочем, не в моей компетенции выносить приговоры, к тому же современная поэзия так сложна со всеми этими ее новшествами: отсутствием классических размеров, рифмы, знаков препинания. Но вам, сэр, следовало бы взять на заметку следующее: тот факт, что именно вы были приглашены в свое время на чаепитие в Букингэмский дворец, свидетельствует лишь о личных пристрастиях королевы, чей вкус и восприятие поэтических текстов достаточно субъективны, как у всякого смертного. Вам же известно определение монарха, сделанное сэром Томасом Гоббсом. «Смертный бог»! Зачем же вы, сэр, лезете в бутылку? На каком, собственно, основании изображаете из себя обиженного? Что сделали вы для защиты отечества в грозные для него годы? Вот сэр Томас Элиот, например, служил в подразделении гражданской противовоздушной обороны, скидывал, понимаете, с лондонских крыш зажигательные бомбы. А что делали вы, социалист и демократ, чем проявили себя, хотелось бы услышать из ваших уст, сэр, да–да, непосредственно из ваших уст!