Вскоре после развода мои родители разделили ордера. В результате размена Оливер получил комнатенку в квартире с коридорной системой (где–то на Крестовском острове), а нам с мамой досталась комната в коммуналке в центре города.

* * *

Из дневника переводчика

То ли получил он наконец долгожданный импульс, то ли просто нервы не выдержали (старенький все ж таки финик, можно даже сказать, древний), так или иначе, а только житья мне от него вдруг не стало, начал он меня преследовать повсюду, причем агрессивно: в подворотне, загородив проход, замогильным голосом просил огонька, а закурив, провоцировал драку; в уличной толпе якобы нечаянно наступал на ногу, тыкал локтем под микитки, нашептывал на ухо угрозы, что, вообще–то, было излишне – после разборки в кафе я решил не рисковать и действительно закинул рукопись на антресоли. По вечерам нигде не шлялся, если и выпивал, то дома; на радость жене (Машеньке, если не забыли) сидел с нею рядышком на диване, смотрел телевизор. Финик, однако, не унимался, то и дело звонил в дверь и выкрикивал наглую ложь: «Водопроводчик!», «Аварийная газовая служба!», «Госстрах!». Я не позволял Машеньке открывать. «Это, – убеждал я ее, – слуховые галлюцинации.»

Все же он подстерег меня однажды, когда я возвращался с работы, попытался спихнуть под колеса городского транспорта. Я уже балансировал на краю поребрика, но вмешались прохожие. Случившийся кстати милиционер препроводил нас обоих в отделение. Там финик прикинулся придурковатым слесарем–сантехником. Я сказал ментам, что вижу его впервые в жизни и претензий не имею. Меня отпустили, а его поволокли в КПЗ, откуда тотчас послышались глухие удары и его истошные вопли. И тогда я несколько приободрился.

А на следующий день, утром, мне нужно было ехать в издательство. Влез в автобус и увидел сладкие злые глаза.

Я заплатил за проезд и подсел к нему, чтобы он не воображал, будто бы я его боюсь. Разумеется, я его боялся.

– Вот так встреча! – воскликнул я с деланным изумлением. – Удрал или выпустили под залог?227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227

– А ты, оказывается, только прикидываешься дурачком, – сказал он, хмуро глядя в окно и не обращая внимания на мое жалкое юродство. – Варит у тебя котелок, ничего не скажешь.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я, искренне недоумевая.

– Да все то же. Дружки твои свалили за кордон, а ты остался. И, между прочим, правильно сделал. Лично тебе бесполезно эмигрировать. На Западе нам даже легче было бы… Там и прохожие ни во что не суются, и менты не такие поганые.

– Да ладно, слышал я эти байки. Дескать, и домой они тебя отвезут, если пьяный, и…

– И отвезут! – с вызовом подтвердил он.

– …и медицинскую помощь окажут, если потребуется…

– И окажут! Не веришь?

Я промолчал, понимая, что дискуссию о ментах финик затеял лишь затем, чтобы проверить, насколько я вообще расположен его слушать.

– А вот концовка у твоего повествования будет героическая, – задумчиво сказал он, искоса поражая меня сладкими злыми взглядами. – Правильно ты назвал свое повествование.

– Слушай, что ты все пугаешь? – не выдержал я. – Думаешь, я тебя на самом деле боюсь? Да ничего подобного! Я же просто делаю вид, понял? Чтобы читатель поволновался…

– Читатель! – хмыкнул он. – Надо же, о227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227 читателе вспомнил. Не поздно ли?

– Когда надо, тогда и вспомнил, – смущенно пробормотал я.

– Ну, это понятно. Тебе, конечно, виднее.

– Слушай, а ты, часом, свою остановку Слушай, а ты, часом, свою остановкуне проехал?227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227не проехал? Ты где, вообще–то, сходишь?

– Да, никак мне с тобой не договориться, – вздохнул он, поднялся и направился к выходу.

Я не стал его задерживать. Решил, пусть будет что будет. Снова он меня разозлил.

* * *

Именно в тот период его жизни, увы, заключительный, судьба свела Оливера с токарем 6–го разряда Антоном Атомногрибовым.

Тридцать лет было Антону, когда он впервые вошел в зал городского Лектория и до глубины души поразился как внешним видом лектора (багряные бакенбарды, глаза как зеленые электрические лампочки), так и содержанием лекции…

Но за каким, собственно, хреном приперся этот высококлассный токарь в Лекторий, вместо того, чтобы в свободное от работы время забивать козла, скидываться на троих, гонять жену по квартире или восторгаться, глядя в телевизор, победами нашей ледовой сборной?

Объяснять следует особо и ab ovo.

Отец Антона, Федор Грибов, погиб, штурмуя Берлин, мать растила сына одна, работая уборщицей на заводе «Вулкан». Антонина убирала в цеху стружку, подметала и мыла подсобные помещения. И вот однажды, в начале пятидесятых, по дороге на производство, она потеряла паспорт. Она опаздывала, потому что до начала работы ей всегда нужно было успеть отвести маленького Антошку в детский сад, она опаздывала уже не первый раз и очень из–за этого нервничала, поскольку опоздания в те времена считались уголовным преступлением.

И вот она выскочила из автобуса, вбежала, бледная и растрепанная, в проходную завода «Вулкан» и тут же схватилась за сердце, обнаружив, что вбежала–то с пустыми руками, что сумочка–то с кошельком, паспортом и пропуском на завод осталась там, в извечной автобусной давке.

.

Еще хорошо, что вахтер попался невредный, позвонил в цех, где работала Антонина, и пока не явился за ней мастер, отпаивал ее горячим кипятком из мятого алюминиевого чайника с ручкой, обмотанной белым электрическим проводом.

И начальник цеха тоже оказался человеком – нет, он, разумеется, вызвал Антонину к себе в кабинет, пристыдил под портретом вождя, но, в целом, отнесся к ее проступку снисходительно, даже на прощание поинтересовался, как здоровье сынишки.

Можно представить, что пережила она за те несколько дней, в течение которых носилась по инстанциям и собирала нужные справки для оформления нового паспорта, какие мысли кружились в ее немудрящей голове, с каким подавленным настроением выгребала из–под станков казавшуюся ей раньше такой красивой стружку – сиреневую, золотистую, переливающуюся всеми цветами побежалости!

А потом, дома, с какими мыслями готовила пищу для сына и себя, вздрагивая при каждом неурочном звуке, доносившемся с лестничной площадки!..

Так рыбы, обладающие, как пишут в научно–популярных журналах, необыкновенным слухом, слышат шаги рыбака, приближающегося к пруду.

Но – обошлось, рыбаки не пришли, и Антонина получила новый паспорт. Правда, стала она теперь Атомногрибовой, и вот как это случилось.

Прогрессивное человечество тогда еще не оправилось от шока, вызванного атомной бомбардировкой японских городов. Советские газеты и радио без конца напоминали об этом ужасном оружии.

И, вероятно, паспортистка, занимавшаяся документами Антонины, чересчур близко к сердцу принимала эту информацию, то есть мысли об атомной бомбе просто–таки не выходили у нее из головы, а тут имя Антонина и фамилия Грибова – в общем, что–то у нее в мозгах замкнуло [42], в результате безропотная уборщица с завода «Вулкан» получила апокалипсическую фамилию, ну, и, соответственно, ее сын Антон тоже.