– Ну, дядя Юра, будь здоров.

И подтвердилась поговорка: на старый хмель хоть дрожжи влей, – я сразу поплыл. Поплыл, хоть виду и не подал, я всегда стараюсь держаться, когда пью с работягами, боюсь опозориться, такой во мне срабатывает комплекс.

Костя налил еще:

– Давайте, мужики. Чего тянуть.

Сначала разговаривали на производственные темы: оборудование изношено, расценки низкие.

– Как тут заработаешь? – горячился расточник Шумилин.

Костя ему поддакивал:

– На Западе у каждого пролетария машина, дом собственный.

– Там к рабочему другое отношение, – наставительно возразил Голубев. – Там хозяин, ежели провинишься, может и бейсбольной битой по хребтине. Ты, Константин, сначала по–советски работать научись.

– Да ладно, проехали, – отмахнулся Костя, разлил по третьей и обратился к Шумилину: – Слышь, ты в эти выходные на рыбалку–то ездил?

– А як же, – заулыбался Шумилин, и они завели обычное свое герметичное толковище о рыбах, мормышках, опарышах. Змиев и Голубев справедливо обиделись, ну действительно, позвали народ для того, чтобы отметить знаменательную дату, а совсем не для того, чтобы… В общем, стали громко жаловаться друг другу на неуважительную нонешнюю молодежь (Шумилину, кстати, было за сорок), я пытался слушать и тех, и других, получалось плохо, было смертельно скучно, и, конечно, загрустил, понимая, что вряд ли сумею сегодня перевести хотя бы строчку, какие там переводы, приду домой – и в тряпки.

– А я, промежду протчим… – вдруг сказал Голубев, вернее, сказал–то не вдруг, а долго примеривался, как бы ловчее вклиниться в диалог рыбаков и завладеть всеобщим вниманием. – А я, промежду протчим, умею грызть стаканы.

– Чего–о? – удивился Шумилин. – Это как это?

– А очень даже просто. Нас американцы научили, когда на Эльбе встретились. Они пили шампанское и закусывали стаканами. Выебывались перед нами, а мы только руками разводили. Но оказалось – ничего сложного. Главное, не порезать десны. Эмаль–то крепче стекла. Поэтому стакан следует хорошенько разгрызть, а уж потом осколки обволакиваются слюной и безвредно продвигаются по желудочно–кишечному тракту. Но, конечно, желательно, чтобы не было там никаких трещинок, язвочек…

– Ты слушай, слушай, что тебе старшИИ говорять! – прикрикнул на меня Змиев. – Чего глаза закрыл?

– Отстань, – ответил я сонно.

– А ну, дед, покажи класс! – Шумилин протянул Голубеву пустой стакан.

– Не, ребята, мне такое уже не под силу, – вздохнул тот. – Вот в сорок пятом годе…

– Дядя Юра, а спой про Вавилу? – попросил Костя.

– С чего вдруг? – насторожился Голубев.

– Ну спой, – не отставал Костя.

Змиев неожиданно его поддержал:

– А что, Иваныч, пусть молодые тоже знают, как было.

– Да–да, п–пожалста, – промямлил и я зачем–то.

Голубев с минуту колебался (кобенился), но глазки у него уже заблестели, и он запел:

Как вам известно, заводишко наш расположен

На берегу Малой Невки, неподалеку от устья.

Все вы знаете также, что каждую осень

Злые ветра налетают на город с залива,

Стопорят течение вод в реках, каналах,

То есть грозят наводнением…

Ладно, короче:

Много лет назад, еще при социализме,

В нашем цеху трудился токарь Вавила,

Тихий такой, смирный, на все безответный,

Изо дня в день спину гнул за станком,

Но почему–то стал однажды задумчив

И, прекратив на один задумчивый миг

Спину эту самую гнуть, распрямился и молвил:

О Балтика, серебряная крона,

Где листья на ребро встают

По мановенью Аквилона

И рыбы в глубине поют!..

Давно уже мечталось мне

Стать рыбой в бронзовой броне

И в море синее вернуться,

Махнув хвостом на эволюцию.

На что мне венценосный мозг?

Я с ним свободней стать не смог.

И руки, что еще умнее,

Мне жизнь не сделали милее…

Избыть вселенскую обиду

Я вознамерился, да вниду,

Как в зачарованный чертог,

В предвечный круговой поток!

– Во дает дядя Юра! – восхищенно прошептал Костя, а расточник Шумилин даже прослезился, даже пристукнул кулаком по столу:

– Эх, я вот тоже с одним поэтом был знаком!..

– Тише, вы! – шикнул на них Змиев.

И Голубев продолжил:

Ровно в двенадцать звонок на обед прозвучал.

Мы, как обычно, все устремились в курилку,

Стали стучать костяшками домино. Стучали, стучали Вдруг парторг является, влача за ворот Вавилу.

Тот глядит ошалело, почему–то мокрый до нитки.

И объявляет парторг: «Вот полюбуйтесь Прыгнул с пирса в Малую Невку! Насилу

Вытащили его – отбивался! Ну говори, Ихтиандр,

Что означает твой поступок–проступок?»

И отвечал Вавила: «Я и сам без понятия,

Ей же богу, че это было со мной.

Может, я просто поскользнулся? Не помню…»

Но не удовлетворился таким ответом парторг,

Долго чесал языком и мылил выю Вавилы,

в асоциальных наклонностях его обвиняя.

Внял Вавила, доверие видом внушил покаянным.

После работы, однако, шагал одиноко.

Глянул на солнышко красное в розовых небесах.

Дрожь пробежала как мышь по серому пиджаку.

Руки раскинул. Зажмурился. Топнул ботинком

И – воспарил, и пропал в преломлениях ветра!

Что же, прощай, наш Вавила! Но вышло, что – нет, до свиданья.

Небо наутро затмилось лиловыми тучами.

Ветры с залива (с моря!) гнали за валом вал.

Вздулась и забурлила Малая Невка Тесно стало ей в назначенном русле.

С каждой минутой все больше воды прибывало.

Мы, в надежде посачковать за счет предприятия,

Глядя из окон цеха, реку молили,

Чтобы хоть на денек завод затопила.

Но попритихли, когда вышел на берег парторг.

Руки скрестил на груди. Ноги расставил.

Взор негодующий вонзился в поверхность реки

И завертелся, послушный энергии мозга!

Так стоял, как станок, взором стихию сверля.

Понял, в чем дело, рупором длани устроил

И возопил: «Эй, Вавила, опомнись, Вавила!»

И отступила, смутилась Малая Невка.

И, приседая, попятилась в сторону устья.

Тоже и мы, присмирев, разошлись по рабочим местам.

Лишь через неделю на завод явился Вавила.

Бледный, руки дрожат, изо рта перегар.

Спрашивали его: «Где ж ты был?» Не отвечал.

Да и не помнил.

Молчание за нашим столиком сохранялось минут пять, прежде чем расточник Шумилин выдохнул:

– Эх, еб твою мать. Находятся же люди, сочиняют… Я вот тоже с одним поэтом был знаком… – Он с вызовом посмотрел на присутствующих. – Не верите? Я тогда на Металлическом работал. У дружка моего, Антохи, отмечали день рожденья…

Но его уже никто не слушал, пора было делать ноги, не ровен час и впрямь могли заявиться менты. Мы поднялись с нагретых задницами мест и, не очень твердо держась на ногах, вытолкали друг друга на улицу.

А потом я ехал в одном с Шумилиным трамвае, и он приставал ко мне с разговорами, в частности, все пытался расказать, как на дне рожденья дружка своего Антохи познакомился с настоящим поэтом.

– Ну и что такого? – снисходительно спрашивал я. – Может, я тоже стихи пишу.

– Дело не в том, что стихи. Он же был англичанин, вернее, этот… как его… шотландец. А жил с нашей русской бабой. Шебутной такой. Когда напился, песни пел ихние…

– Извини, моя остановка, – сказал я и стал пробираться к выходу, как–то сразу забыв о Шумилине, потому что больше всего был озабочен тем, чтобы не дышать на граждан и не наступить никому на ногу.

* * *

М–да, бездарно, по большому–то счету, сложилась жизнь сэра Александра. Зато младший его брат отличился в плавании эскадры коммодора Энсона. Надеюсь, читатель по достоинству оценит составленный Перегрином отчет об этом вояже – под пиратскими флагами, выполняя правительственное задание, грабили в Тихом океане испанские транспорты. Текст я из соображений занимательности несколько сократил и подверг литературной обработке.