Варварский главнокомандующий очень хорошо понимал, какую выгоду можно извлечь из мирных переговоров в то время, как ведется война, и послал в неприятельский лагерь христианского священнослужителя в качестве мирного посредника; но его цель заключалась только в том, чтобы выведать и разрушить планы неприятеля. Этот посол описал яркими и верными красками вынесенные готами бедствия и оскорбления и заявил от имени Фритигерна, что этот последний готов положить оружие или употреблять его впредь только для защиты империи, если его бездомным соотечественникам отведут спокойные поселения на заброшенных фракийских землях и снабдят их в достаточном количестве хлебом и скотом. Но посол шепотом присовокуплял с притворной доверчивостью, что раздраженные варвары едва ли примут эти благоразумные условия и что Фритигерн едва ли будет в состоянии заключить такой договор, если его настояния не будут поддержаны страхом, который может быть внушен приближением императорской армии. Почти в то же самое время комит Рихомер возвратился с запада с известием о поражении и усмирении аллеманнов; он сообщил Валенту, что его племянник идет форсированным маршем к нему на помощь во главе испытанных и победоносных галльских легионов, и умолял его от имени Грациана и республики не принимать никаких опасных и решительных мер, пока соединение двух императорских армий не обеспечит успеха войны. Но слабодушный восточный монарх руководствовался лишь пагубными иллюзиями, которые внушались ему гордостью и завистью. Он пренебрег докучливым советом, отверг унизительную помощь, сравнил в своем уме свое позорное или, по меньшей мере, неблестящее царствование со славой безбородого юноши и устремился на поле битвы, чтобы стяжать воображаемые трофеи, прежде нежели его союзник успеет захватить какую-нибудь долю в предстоящем триумфе.

Девятого августа (этот день должен быть обозначен в римском календаре как один из самых несчастных) император Валент, оставив под сильным караулом свой багаж и военную казну, выступил из Адрианополя, чтобы напасть на готов, стоявших лагерем почти в двенадцати милях от города.

Вследствие ли ошибочных приказаний или вследствие недостаточного знакомства с местностью правое крыло, состоявшее из кавалерии, очутилось в виду неприятеля, между тем как левое крыло еще находилось в значительном от него расстоянии; в жгучую летнюю жару солдаты должны были ускорить свои шаги, и армия выстроилась в боевом порядке медленно и неправильно. Готская кавалерия была разослана по окрестностям за фуражом, и Фритигерн снова прибегнул к хитростям. Он отправил гонцов для мирных переговоров, делал миролюбивые предложения, требовал заложников и замедлял нападение, пока ничем не защищенные от солнечных лучей римляне не были истощены жаждой, голодом и крайней усталостью. Императора уговорили отправить посла в готский лагерь; один Рихомер имел смелость принять на себя это опасное поручение, и его усердие вызвало общее одобрение; надев на себя блестящие отличия своего звания, комит дворцовой прислуги уже проехал часть того расстояния, которое разделяло две армии, когда внезапно раздавшаяся боевая тревога заставила его возвратиться назад. Ибериец Бакурий, командовавший отрядом стрелков из лука и кирасир, торопливо и неблагоразумно начал атаку, а так как его отряд двинулся вперед в беспорядке, то ему пришлось отступить с потерями и позором. В тот же самый момент летучие эскадроны Алафея и Сафракса, возвращения которых с нетерпением ожидал готский главнокомандующий, спустились с холмов, с быстротою вихря пролетели по равнине и поддержали беспорядочное, но непреодолимое нападение всей варварской армии. Ход адрианопольской битвы, столь гибельной для Валента и для империи, может быть рассказан в немногих словах: римская кавалерия была обращена в бегство, а пехота была покинута, окружена и разбита наголову. Самых искусных эволюций, самой непоколебимой храбрости редко бывает достаточно для того, чтобы высвободить пехоту, окруженную на открытой равнине более многочисленной конницей; а теснимые неприятелем, объятые страхом войска Валента столпились на таком узком пространстве, что не могли развернуть свои ряды и даже не могли употреблять в дело свои мечи и дротики. Среди общего смятения, резни и ужаса император, покинутый своими телохранителями и, как полагали, раненный стрелой, искал защиты у так называемых Lancearii и Mattiarii, которые еще держались на своей позиции, по-видимому, в порядке и с твердостью. Его верные полководцы Траян и Виктор, заметив его опасное положение, громко воскликнули, что все потеряно, если не будет спасен император. Один отряд, воодушевленный их увещаниями, поспешил к нему на помощь; он нашел только массу изломанного оружия и изуродованных трупов, но не мог отыскать своего несчастного монарха ни между живыми, ни между убитыми.

Впрочем, их поиски и не могли быть успешны, если есть хоть доля правды в тех подробностях, с которыми описывают смерть императора некоторые историки. Служители Валента, как рассказывают, перенесли его с поля битвы в соседнюю хижину; там они постарались перевязать его рану и принять меры для его безопасности. Но это скромное убежище было тотчас окружено варварами; они пытались взломать двери, но когда на них стали сыпаться с кровли стрелы, они потеряли терпение, подложили огонь под груду сухого хвороста и сожгли хижину вместе с римским императором и его свитой. Валент погиб среди пламени; только один юноша успел выскочить в окно, чтобы сообщить эту печальную весть и известить готов, какого неоценимого пленника они лишились по своей собственной опрометчивости. Множество храбрых и лучших офицеров погибли в адрианопольской битве, которая по числу убитых равняется с поражением при Каннах, а по своим гибельным последствиям далеко превосходит его. В числе убитых оказались два главных начальника кавалерии и пехоты, два высших придворных сановника и тридцать пять трибунов, а смерть Себастиана могла считаться заслуженным наказанием за то, что он был виновником этого общественного бедствия. Более двух третей римской армии были уничтожены, а наступление ночи считалось за большое счастье, так как оно скрыло от глаз неприятеля бегущих римлян и благоприятствовало отступлению Виктора и Рихомера – единственных военачальников, сумевших, среди общего смятения, сохранить хладнокровное мужество и поддержать в своих войсках дисциплину.

В то время, как впечатления скорби и ужаса еще были свежи в умах, самый знаменитый ритор того времени сочинил надгробную речь для побежденной армии и для непопулярного монарха, трон которого уже был занят чужеземцем. "Немало таких людей, – говорит чистосердечный Либаний, – которые обвиняют императора в неблагоразумии, или таких, которые приписывают общественное бедствие недостатку храбрости и дисциплины в войсках. Что касается меня, то я отношусь с уважением к воспоминанию об их прежних подвигах, отношусь с уважением к славной смерти, поражавшей их в то время, как они храбро сражались, не покидая своих рядов; отношусь с уважением к полю битвы, обагренному их кровью и кровью варваров. Эти почтенные следы уже смыты дождями, но величественный памятник, состоящий из их костей, из костей полководцев, центурионов и храбрых воинов, более долговечен. Сам император сражался и пал в первых рядах армии. Окружающие предлагали ему самого быстрого коня из императорских конюшен, на котором он мог бы спастись от неприятельского преследования. Но они тщетно умоляли его сберечь свою дорогую жизнь для блага государства. Он не переставал возражать, что он недостоин того, чтобы пережить стольких самых храбрых и самых преданных своих подданных, и великодушно похоронил себя под грудами убитых. Не будем же приписывать победу варваров трусости, малодушию или неблагоразумию римских войск. И начальники и солдаты были одушевлены мужеством своих предков, которым они не уступали ни в дисциплине, ни в военном искусстве. Их благородная неустрашимость поддерживалась жаждой славы, которая заставила их бороться в одно и то же время с жгучими солнечными лучами и с жаждой, с огнем и с мечом врагов и без ропота принять почетную смерть как единственное средство избегнуть бегства и позора. Гнев богов был единственной причиной торжества наших врагов". Беспристрастная история отвергнет этот панегирик в тех его частях, которые нельзя согласовать ни с характером Валента, ни с ходом сражения; но нельзя не воздать должной похвалы красноречию антиохийского софиста и в особенности его великодушию.