Готы очень возгордились такой блестящей победой, но они были разочарованы в своих корыстолюбивых надеждах прискорбным открытием, что самая значительная часть императорских сокровищ укрыта в стенах Адрианополя. Они поспешили вступить в обладание этой наградой за свою храбрость, но остатки побежденной армии оказали мужественное сопротивление, которое было результатом их отчаянного положения и единственным для них средством спасения. Городские стены и вал примыкавшего к ним лагеря были уставлены военными машинами, которые метали громадные камни и наводили страх на невежественных варваров не столько вредом, который они причиняли, сколько треском и быстротою своих выстрелов. И солдаты, и граждане, и жители провинции, и дворцовые служители принимали участие в обороне, ввиду общей для всех них опасности; они отбили неистовые нападения готов и не поддались ни на одну из их коварных уловок; после упорного сражения, продолжавшегося несколько часов, готы удалились в свои палатки, вынеся из этой попытки убеждение, что было бы благоразумнее следовать советам их прозорливого главнокомандующего, который не одобрял нападений на укрепления больших и многолюдных городов. После запальчивого и нерасчетливого избиения трехсот дезертиров, – смерть которых была полезным уроком для римских солдат, – готы с негодованием сняли осаду Адрианополя. Тогда театр войны и тревоги превратился в безмолвную пустыню; массы неприятеля внезапно исчезли; по тайным лесным и горным тропинкам стали пробираться напуганные беглецы, искавшие убежища в отдаленных иллирийских и македонских городах, а верные служители Валента, оберегавшие казну, стали осторожно разыскивать императора, смерть которого еще не была им известна. Армия готов устремилась, подобно потоку, от стен Адрианополя к предместьям Константинополя. Варвары были поражены внешним блеском восточной столицы, вышиною и обширностью ее стен, мириадами богатых и объятых ужасом граждан, стекавшихся на городском валу, и разнообразием видов на море и на сушу.

В то время, как они безнадежно глазели на недоступные для них красоты Константинополя, из города была сделана вылазка отрядом сарацин, очень удачно взятых Валентом к себе на службу. Скифская кавалерия не устояла против необыкновенной быстроты и стремительности арабских коней; их всадники были чрезвычайно искусны в эволюциях мелких стычек, а северные варвары пришли в удивление и в ужас от безжалостной свирепости варваров южных. Они видели, как один косматый и нагой араб, заколов кинжалом одного готского солдата, приложил свои губы к ране и стал с отвратительным наслаждением сосать кровь побежденного врага. Готская армия, везя с собой добычу, награбленную в богатых предместьях Константинополя и в его окрестностях, медленно направилась от Босфора к горам, составляющим западную границу Фракии. Она свободно прошла через горное ущелье Сукчи, которое Мавр оставил незащищенным или из страха, или по своей неспособности, а затем, не имея основания ожидать какого-либо сопротивления со стороны разбитой и разбросанной восточной армии, она разбрелась по плодородной и хорошо возделанной стране до самых пределов Италии и Адриатического моря Римляне, рассказывавшие с таким хладнокровием и с такою краткостью об актах справедливости, которые совершались легионами, приберегали свои сожаления и свое красноречие для описания страданий, которые они сами испытали в то время, как победоносные варвары стали опустошать их провинции. Безыскусственный подробный рассказ (если бы таковой действительно существовал) о разорении только одного города и о бедствиях только одного семейства представил бы интересную и поучительную картину тогдашних нравов; но утомительное повторение бессодержательных и напыщенных жалоб истощило бы внимание самого терпеливого читателя. И светским и церковным писателям этой несчастной эпохи можно сделать почти в одинаковой степени упрек в том, что они воспламенялись национальной или религиозной враждой и что настоящий размер и колорит каждого предмета был извращен преувеличениями их фальшивого красноречия. Запальчивый Иероним был вполне прав, когда он оплакивал ужасы, совершавшиеся готами и их варварскими союзниками в его родине Паннонии и на всем протяжении от стен Константинополя до Юлийских Альп; он был вполне прав, когда упрекал варваров в изнасиловании женщин, в убийствах, поджогах, а главное, в осквернении церквей, которые обращались ими в стойла для лошадей, и в презрительном обхождении с мощами святых мучеников. Но этот писатель, конечно, заходит за пределы того, что согласно с природой вещей и с историей, когда он утверждает, "что в этих опустошенных странах не осталось ничего, кроме неба и земли; что после разрушения городов и истребления человеческой расы земля покрылась густыми лесами и непроницаемым терновником и что с исчезновением зверей, птиц и даже рыб произошло на самом деле то всеобщее запустение, которое было предсказано пророком". Эти жалобы были высказаны почти через двадцать лет после смерти Валента, а иллирийские провинции, через которые беспрестанно проходили взад и вперед варвары, представляли, и после десяти вековых опустошений, достаточно материалов для хищничества и разрушения. Даже если бы мы допустили, что значительная часть этой страны осталась без обработки и без населения, то последствия такого факта не были бы столь гибельны для низших произведений животного царства.

Полезные и слабые животные, получающие свою пищу из рук человека, могли бы пострадать или погибнуть, лишившись его покровительства; но его враги или его жертвы – лесные звери – размножились бы, сделавшись полными хозяевами своих уединенных убежищ. Различные породы животных, населяющие воздух и воды, еще менее тесно связаны с судьбою человеческого рода, и в высшей степени вероятно, что дунайская рыба пришла бы в более сильный ужас при виде прожорливой щуки, чем при виде вторгнувшейся в страну готской армии.

Каковы бы ни были действительные размеры постигших Европу бедствий, было основание опасаться, что точно такие же бедствия обрушатся на мирные азиатские провинции. Сыновей готов предусмотрительно разместили по восточным городам и постарались, путем образования, смягчить врожденную свирепость их нрава. В течение двенадцати лет их число постоянно увеличивалось, а дети, посланные за Геллеспонт в эпоху первого переселения, уже достигли физической и душевной возмужалости. От них нельзя было скрыть событий готской войны, а так как эти отважные юноши не умели выражаться языком лицемерия, то они обнаруживали желание и, может быть, намерение подражать славному примеру своих отцов. Недоверие и подозрения провинциальных жителей, по-видимому, оправдывались опасностью их положения, а эти подозрения были приняты за бесспорное доказательство того, что азиатские готы составили тайный и опасный заговор против общественной безопасности. Смерть Валента оставила Восток без государя, и Юлий, занимавший важную должность главного начальника войск и пользовавшийся репутацией деятельного и способного начальника, счел своим долгом обратиться за указаниями к константинопольскому сенату, полагая, что, пока престол остается незанятым, в этом собрании народных представителей сосредоточивается верховная власть. Лишь только он получил неограниченное право действовать так, как найдет более полезным для блага государства, он собрал высших военных начальников, чтобы вместе с ними принять тайные меры для приведения в исполнение своего кровавого замысла. Немедленно было опубликовано приказание, что в назначенный день вся готская молодежь должна собраться в главных городах тех провинций, где она жила; а так как был старательно распространен слух, что ее созывали для получения щедрых подарков землями и деньгами, то эта приятная надежда ослабила их раздражение и, быть может, приостановила развитие заговора. В назначенный день безоружная толпа готских юношей собралась на площадях или на форуме; улицы были заняты римскими войсками, а крыши домов покрыты стрелками из лука и пращниками. В один и тот же час во всех восточных городах был подан сигнал к избиению всех готов, и благодаря такой бесчеловечной предусмотрительности Юлия азиатские провинции освободились от внутреннего врага, который, может быть, через несколько месяцев прошел бы с огнем и мечом от Геллеспонта до Евфрата. Настоятельная необходимость охранить общественную безопасность, бесспорно, может служить оправданием для нарушения установленных законов. Но я не берусь решить, в какой мере это соображение или какое-либо другое может уничтожать натуральные обязанности, налагаемые человеколюбием и справедливостью.