Высокопоставленные мусульмане превратили комнату в подобие зала суда. Они сидели за длинным столом, как шесть членов трибунала, а напротив стоял одинокий стул с прямой спинкой. Он приостановился в дверях, как лошадь, заартачившаяся перед первым барьером, и Эссауи, подойдя к нему, торопливо зашептал, что он должен поскорей войти, это важные люди, они выкроили время в своем расписании, не надо заставлять их ждать. Вот его стул, ему пора сесть, все ждут.

Ему следовало развернуться и уйти — уйти от позора, сохранить самоуважение. Каждый шаг вперед был ошибкой. Но Эссауи уже превратил его в своего зомби. Рука дантиста мягко вела его под локоток к пустому стулу.

Ему представили всех, но он едва улавливал имена. Бороды, тюрбаны, любопытные сверлящие глаза. Он узнал египтянина Заки Бадауи, президента Мусульманского коллежа в Лондоне и «либерала»: Бадауи осудил «Шайтанские аяты», но сказал, что готов дать автору убежище в своем доме. Его представили египетскому министру авкаф (религиозных пожертвований) господину Махгубу, шейху Гамалю Манна Али Солайману из центральной лондонской мечети с золотым куполом в Риджентс-парке и помощнику шейха Гамаля шейху Хамеду Калифа. Эссауи был родом из Египта и привел с собой других египтян.

Он был теперь у них в руках, так что сперва они с ним шутили, смеялись. Довольно грубо высказались про Калима Сиддики — злобного садового гнома и любимчика иранцев. Обещали начать всемирную кампанию за то, чтобы вопрос о фетве был снят с повестки дня. Он попытался объяснить замысел своего романа, и они согласились, что конфликт возник из-за «трагического недопонимания». Он не враг ислама. Они хотят подтвердить его принадлежность к мусульманской интеллигенции. Это их искреннее желание. Мы хотим вернуть вас в наше сообщество. Ему надо только сделать кое-какие жесты доброй воли.

Ему следует, сказали они, отмежеваться от заявлений персонажей его романа, где содержатся оскорбления или нападки на Пророка и его религию. Он много раз повторял, ответил он, что невозможно изобразить преследования приверженцев новой веры, не изображая самих преследователей, и отождествлять их взгляды с его — явная несправедливость. Что ж, сказали они, значит, вам нетрудно будет заявить об этом опять.

Они потребовали, чтобы он отложил выход издания в мягкой обложке. Он сказал что если они будут на этом настаивать, то совершат ошибку: они будут выглядеть цензорами. Для того, ответили они, чтобы их примиряющие усилия возымели действие, нужен некий промежуток времени. Он должен будет создать этот промежуток. Как только недопонимание исчезнет, книга перестанет кого-либо задевать и ее можно будет переиздавать без проблем.

И наконец — он должен доказать свою искренность. Ведь он, конечно, знает, что такое шахада? В Индии, где он рос, это называется калма, но разницы нет. Нет никакого божества, кроме Аллаха, а Мухаммад — пророк Его. Ему надлежит заявить это сегодня. Это позволит им протянуть ему руку дружбы, прощения и понимания.

Он хотел, сказал он, заявить о себе как о мусульманине в светском понимании, заявить, что воспитан в этой традиции. На слово «светский» они отреагировали крайне отрицательно. «Светское» — это дьявольское. Это слово ему не следует употреблять. Он должен ясно и отчетливо произнести слова, освященные временем. Мусульмане поймут только такой жест.

Они уже подготовили документ, который ему надо будет подписать. Эссауи протянул его ему. Написано было безграмотно, топорно. Этого он подписать не мог. «Внесите правку, внесите правку, — убеждали они его. — Вы, в отличие от нас, большой писатель». В углу комнаты стоял стол с еще одним стулом. Он сел за стол с этим листком и стал его перечитывать. «Не торопитесь! — кричали ему. — Вы должны быть довольны тем, что подпишете».

Доволен он быть никак не мог. Он содрогался от тоски. Теперь он жалел, что не посоветовался с друзьями. Что бы они сказали? Что бы сказал отец? Ему представлялось, что он, качаясь, стоит на краю бездонной пропасти. Но в ушах звучал соблазнительный шепот надежды. Если они сделают, что обещают… если конфликт прекратится… если, если, если…

Он подписал исправленный документ и дал его Эссауи. Шестеро «судей» тоже его подписали. Потом — объятия и поздравления. Дело было кончено. Его точно вихрем кружило, он был сам не свой, потерян, ослеплен тем, что сделал, и он понятия не имел, куда его несет это торнадо. Он ничего не слышал, не видел, не чувствовал. Полицейские вывели его из комнаты, лязгали, открываясь и закрываясь, двери в подземном коридоре. Потом дверь машины: открылась — закрылась. Его повезли обратно в Уимблдон. Там его ждала Элизабет, нежная, любящая. В животе у него все бурлило. Он пошел в уборную, и его вывернуло наизнанку. Тело понимало, что натворил ум, и выражало свое мнение.

Во второй половине дня его отвезли на пресс-конференцию, и он постарался придать голосу уверенность. Были интервью для радио и телевидения, с Эссауи и без. Что он говорил — он не запомнил. Но он отчетливо слышал внутренний голос: Ты лжец. Ты лжец, трус и дурак. Позвонила Самин. «Ты что, спятил? — кричала она в трубку. — Что ты творишь?» Да, ты спятил, говорил ему внутренний голос. И ты понятия не имеешь, что творил, творишь и еще способен натворить. Он потому продержался так долго, что мог, положа руку на сердце, подтвердить каждое написанное или произнесенное слово. То, что он писал, он писал серьезно и честно, и все, что он говорил об этом, было правдой. А сейчас он своими руками вырвал у себя язык, лишил себя возможности оперировать словами и идеями, естественно ему присущими. До этого момента его обвиняли в преступлении против веры других людей. Теперь он обвинил себя — и признал виновным — в преступлении против себя же.

А потом было Рождество.

Его отвезли в полуподвальную квартиру Полин на Хайбери-Хилле, и туда же доставили Зафара, чтобы провести рождественское утро вместе. Часа через два Зафар поехал обратно к матери, а они с Элизабет отправились в Уондсворт к Грэму Свифту и Кэндис Родд. Это было у него второе Рождество в их компании. Они были радушны, как всегда, и аккуратно обходили случившееся накануне, чтобы не портить рождественское настроение, но он видел озабоченность в их глазах — точно так же, как они, он был уверен, видели в его глазах смятение. Следующий день он провел у Билла Бьюфорда в его маленьком домике в Кембридже, и Билл закатил там настоящий пир. Эти моменты были островами в бурном море. Потом все его дни были заполнены встречами с журналистами, его уши глохли от новостей. Он говорил с представителями британской, американской и индийской прессы, с персидским отделом Всемирной службы Би-би-си, давал по телефону интервью британским мусульманским радиостанциям. Каждое произнесенное им слово вызывало у него отвращение. Он трепыхался на крючке, который проглотил так охотно, и его тошнило. Уж он-то знал правду: он не более религиозен сейчас, чем был несколько дней назад. Чистейший оппортунизм — вот к чему все сводилось. И он даже не принес результата.

Поначалу казалось, что может принести. Верховный шейх каирской мечети Аль-Азхар выступил в его поддержку и «простил ему грехи»; королевский адвокат Сибгат Кадри выразил желание встретиться с генеральным прокурором и обсудить возможность судебного преследования Калима Сиддики. Но Иран по-прежнему был непримирим. Хаменеи заявил, что фетва останется в силе, даже «если Рушди превратится в самого благочестивого человека за все времена», тегеранская газета, придерживавшаяся жесткой линии, посоветовала ему «готовиться к смерти». Сиддики усердно все это повторял точно попугай. А потом «паддингтон-гринская шестерка» начала отступать от соглашения. Шейх Гамаль потребовал полного изъятия «Шайтанских аятов» из продажи, чего он и другие участники встречи согласились не делать. Прихожане мечети в Риджентс-парке подвергли Гамаля и его помощника шейха Хамеда Калифа резкой критике, и под ее давлением те стали сдавать позиции. Саудовцы и иранцы выразили «негодование» из-за того, что в попытке достичь примирения участвовал член египетского правительства, и Махгуб, боясь лишиться должности, тоже дал задний ход.