Зафар уезжал на целых три недели. Сначала в детский лагерь с двумя школьным друзьями, а затем Кларисса с Лиз Колдер, Луисом Баумом и сыном Луиса Саймоном везла его во Францию. В отсутствие сына ему пришлось иметь дело с пакистанскими партизанами.
Пакистанский фильм Inlernational Gorillay («Международные партизаны»), выпущенный продюсером Сайджадом Галом, рассказывал о группе местных героев — из тех, кого позднее назвали бы джихадистами или террористами, — поклявшихся найти и убить писателя по имени Салман Рушди. Сюжет картины в основном был построен на поисках этого самого «Рушди», а его смерть была тем счастливым финалом, каким авторы сочли нужным завершить фильм.
«Рушди» был изображен пьяницей, постоянно прикладывающимся к бутылке, и садистом. Его жилище, очень похожее на дворец, располагалось на острове, очень похожем на филиппинский (у всех романистов конечно же имеются такие вторые дома), охранял его отряд, очень похожий на подразделение израильской армии (видимо, Израиль предоставляет такую услугу всем романистам), и он замышлял совершить в Пакистане переворот дьявольским способом: пооткрывать повсюду в этой чистой и добродетельной стране дискотеки и игровые залы — коварнейшая идея, за которую, как, вероятно, сказал бы британский мусульманский «лидер» Икбал Сакрани, смерть — слишком легкое наказание. Одевался «Рушди» исключительно в костюмы «сафари» отвратительного цвета — пунцовые, красновато-лиловые, светло-вишневые, — и камера, когда этот мерзкий персонаж в нее попадал, неизменно показывала вначале его ступни, затем медленно, зловеще поднималась к лицу. Так что костюмы «сафари» занимали массу экранного времени, и, когда он смотрел видеозапись фильма, безвкусица в одежде мучила его невероятно. С другой стороны, он испытал странноватое удовлетворение, прочитав про одно из следствий популярности фильма в Пакистане: актер, сыгравшего «Рушди», публика так возненавидела, что ему пришлось скрываться.
В какой-то момент фильма одного из inlernational gorillay израильтяне ловят и привязывают к дереву в саду при дворце «Рушди» на Филиппинах, так что злодей может издеваться над ним как хочет. Осушив бутылку спиртного, исхлестав бедного террориста кнутом, использовав его юное тело, чтобы удовлетворить свою грязную потребность в насилии, он передает невинного потенциального убийцу израильским солдатам и произносит единственную по-настоящему смешную фразу на весь фильм. «Увести его, — приказывает он, — и всю ночь читать ему „Шайтанские аяты“!» И воля бедняги, разумеется, сломлена. «Нет, что угодно, только не это…» — бормочет он, когда его уводят.
В конце фильма «Рушди» расстается-таки с жизнью — его убивают даже не international gorillay — его убивает само Слово: мерзавца поражают молнии из трех больших Коранов, висящих в небе у него над головой. Персонально испепелен Книгой Книг. В этом есть некое величие.
22 июля 1990 года Британское бюро классификации кинофильмов отказалось сертифицировать International Gorillay на том довольно очевидном основании, что фильм содержит клевету (и из опасений, что, если фильм выйдет в прокат и реальный Рушди подаст в суд за дискредитацию, ББКК может быть обвинено в соучастии в клевете и присуждено к возмещению убытка). Это поставило реального Рушди в довольно затруднительное положение. Сражаясь за свободу слова, он, выходит, прячется под крылом у цензуры? С другой стороны — уж очень поганый был фильм. В кон-концов он написал в ББКК письмо, где официально отказался от права на юридическую защиту своего доброго имени и заверил бюро, что не будет подавать в суд ни на авторов фильма, ни на само бюро и не желает пользоваться «сомнительной защитой цензуры». Фильм следует показать зрителям, чтобы они убедились, какая это «лживая и беспомощная Халтура». Прямым следствием его вмешательства стало то, что 17 августа Бюро единогласно решило выпустить фильм в прокат, после чего, несмотря на все рекламные усилия продюсера, тот немедленно канул в забвение, потому что это был отвратительный фильм и, что бы ни думал его потенциальный зритель о «Рушди» или даже о Рушди, он не был настолько глуп, чтобы тратить деньги на эту дрянь.
Это был для него предметный урок свободы слова: ничего не надо, как говорится в фильмах о Шреке, «держать в себе», самые скверные, самые предосудительные высказывания все равно пусть лучше звучат, чем заметаются под ковер, лучше их публично опровергать, а то и осмеивать, чем дарить им романтический ореол табу, и люди в массе своей, как правило, в состоянии понять, что хорошо, а что дурно. Будь картина International Gorillay запрещена, она стала бы последним писком видеомоды, и в гостиных Брадфорда и Уайтчепела молодые мусульмане собирались бы за задернутыми шторами, чтобы насладиться испепелением богоотступника. Выставленный же на свет, отданный на суд рынка, фильм скукожился, как вампир под лучами солнца, и ушел в небытие.
События в большом мире отдавались эхом в его уимблдонской цитадели. 2 августа 1990 года Саддам Хусейн вторгся в Кувейт, назревала война с Ираком, и британское министерство иностранных дел бросилось налаживать отношения с Ираном. Британские и американские военные стремительно наращивали ударные группировки. Вдруг все, как с британской, так и с иранской стороны, перестали упоминать о «деле Рушди», и Фрэнсис Д’Соуса, позвонив ему, сказала, что очень озабочена тем, как бы на него не «махнули рукой». Он позвонил Майклу Футу, и тот пообещал разузнать, что и как. На следующий день Майкл сказал, что «успокоили», но тон его не был успокаивающим. Данкан Слейтер, «его человек» в министерстве иностранных дел и по делам Содружества, попросил его написать еще одно «умиротворяющее заявление», чтобы оно лежало в министерстве и было пущено в ход, «когда это будет сочтено наиболее полезным». Трудно понять, сказал он, «что Иран сейчас выкинет». Иранцы могут использовать международный кризис как предлог для того, чтобы «полюбовно решить проблемы» с Великобританией, — а могут посчитать, что сумеют добиться улучшения отношений и без уступок.
В публичной библиотеке в Рочдейле, графство Ланкашир, былаа взорвана зажигательная бомба.
Лиз Колдер, уезжая во Францию с Клариссой и Зафаром, позволила ему в ее отсутствие пользоваться ее квартирой для встреч с американским журналистом и некоторыми друзьями. Она сказала, что в квартиру, чтобы кормить попугая Джуджу, иногда будет заходить ее сослуживица Элизабет Уэст, редактор из издательства «Блумсбери».
— Наверно, тебе стоит с ней созвониться, перед тем как поедешь, — сказала Лиз, — во избежание неприятных сюрпризов.
Он позвонил Элизабет и рассказал о своих планах. Они проговорили по телефону на удивление долго, много смеялись, и под конец он предложил, что после ухода журналиста задержится у Лиз на какое-то время, чтобы они там увиделись и вместе отдали тихую дань уходу за попугаем. Полицейские по его просьбе купили три бутылки вина, в том числе одну — изысканного тосканского красного тиньянелло. А потом под взглядами попугая был ужин при свечах: лососина, салат из водяного кресса и много — очень много — красного вина.
Любовь никогда не приходит с той стороны, куда ты смотришь. Она подкрадывается сзади на цыпочках и бьет тебя по уху. В те месяцы, что прошли после ухода Мэриан, были кое-какие игривые телефонные звонки и очень редкие встречи с женщинами, которые большей частью, он чувствовал, испытывали к нему скорее жалость, чем влечение. Последняя, au pair[119] Зафара, привлекательная норвежка, сказала: «Можете мне позвонить, если захотите». Самым неожиданным из всех было недвусмысленное проявление сексуального интереса со стороны либеральной журналистки-мусульманки. Все это были соломинки, за которые он хватался, чтобы не утонуть. Но потом он познакомился с Элизабет Уэст, и произошло то, чего он никак не мог предвидеть: возникла связь, вспыхнула искра. Жизнью правит не судьба, а случай. Если бы не попугай, которого надо было поить, он не встретился бы с будущей матерью своего второго сына.
В конце их первого вечера он уже знал, что хочет увидеться с ней еще, и как можно скорее. Он спросил ее, свободна ли она завтра, и она ответила — да, свободна. Договорились встретиться в квартире Лиз в восемь вечера, и его поразило, какое глубокое чувство к ней он уже испытывает. У нее были длинные роскошные каштановые волосы, ослепительная беззаботная улыбка, и она въехала в его жизнь на велосипеде, как будто во всем этом не было ничего особенного, как будто всей удушающей машины страха, охраны и ограничений попросту не существовало. Это была подлинная и очень редкая храбрость: способность вести себя нормально в ненормальной ситуации. Она была на четырнадцать лет моложе его, но под внешней раскованностью в ней чувствовалась серьезность, говорившая об опыте, намекавшая на некое знание, которое дает только боль. Не влюбиться в нее было бы нелепо. Они быстро обнаружили диковинное совпадение: он впервые приехал с отцом в Англию, чтобы учиться в школе Рагби, в тот самый день, когда она родилась. Они, можно сказать, прибыли одновременно. Это выглядело как предзнаменование, хотя он, ясное дело, ни во что подобное не верил. «День был солнечный, — сказал он ей. — И холодный». Он рассказал ей про гостиницу «Камберленд» и про то, как в первый раз смотрел телевизор: сначала «Флинтстоунов»[120], затем малопонятную ему северную мыльную оперу «Коронейшн-стрит», где зыркала свирепая старая сплетница Ина Шарплз в неизменной сетке для волос. Он рассказал про шоколадно-молочные коктейли в Лайонс-Корнер-Хаусе, про зажаренных на вертеле кур, продававшихся навынос в кафе «Кардома», про щиты с рекламным слоганом «Расстегни банан» компании «Файфс», занимающейся импортом фруктов, про рекламу «швепса»: «Тоник под названием ш-ш-ш… в общем, сами знаете». Она предложила: «Может быть, в понедельник приедете опять? Я приготовлю ужин».