Гита Мехта сказала общему другу: «Мне кажется, он сейчас не очень к нам расположен».
Он скучал по Мэриан. Он знал, что не должен пытаться ее вернуть после всего, что произошло, после «операции ЦРУ» и «черного дневника», но все равно скучал по ней телом и душой. Когда они говорили по телефону, они ругались. Разговоры начинались с добрых пожеланий и кончались пожеланиями сгинуть к чертовой матери. Но любовь — что бы он ни понимал под этим словом, что бы она под ним ни понимала, — слово «любовь» все еще витало между ними. Его мать перенесла десятилетия брака со своим сердитым, разочарованным, пьющим мужем благодаря тому, что в противоположность памяти называла «беспамятью». Просыпалась каждое утро, не помня того, что произошло накануне. Он тоже, казалось ему, быстро забывал плохое — просыпался, помня лишь то, по чему томился. Но действий, к которым подталкивало томление, не совершал. Она улетела в Америку, и это было к лучшему.
Он понимал, что на глубинном уровне сильно угнетен неослабевающей тяжестью событий и что его реакции на окружающий мир стали ненормальными. «Не смейся надо мной, — сказал король Лир Корделии. — …Я не совсем в своем уме»[117]. Может быть, он видел в Мэриан, в ее физическом облике свою прежнюю жизнь, то обыкновенное, чего нынешнее необыкновенное его лишило. Только это, видимо, от их любви и осталось. Это была любовь к исчезнувшему «вчера», тоска дня наступившего по дню прошедшему.
Он знал, что разлом в нем усиливается, что растет разрыв между тем, как должен поступать «Рушди», и тем, как хочет жить «Салман». Для телохранителей он был «Джо», некое существо, которое их заботами должно было оставаться в живых; в глазах друзей, когда он получал возможность в них заглянуть, читалась тревога — страх, что «Салман» будет раздавлен грузом случившегося. «Рушди» — дело совершенно иное. «Рушди» был псом. «Рушди», как в частном порядке говорили многие известные личности, в том числе принц Уэльский на обеде с его друзьями Мартином Эмисом и Клайвом Джеймсом, особой симпатии не заслуживал. «Рушди» заслужил все, что с ним произошло, и должен был что-то сделать, чтобы исправить огромный вред, который нанес. «Рушди» должен был перестать настаивать на публикации своих книг, прекратить разговоры о принципах, о литературе, о своей писательской правоте. «Рушди» многие ненавидели и мало кто любил. Он был чучелом, пустой оболочкой, недочеловеком. Тем, кому — или чему — надлежало только покаяться.
Рути Роджерс, совладелица лондонского ресторана «Ривер кафе», устроила праздник по случаю его дня рождения. Примерно дюжина его ближайших друзей собрались под пристальными взглядами девяти оттисков портрета Мао работы Энди Уорхола в громадной гостиной дома Роджерсов на Ройял-авеню, в этом ослепительно освещенном белом пространстве с высокими незанавешенными окнами, которые стали настоящим кошмаром для Особого отдела. До фетвы Рути и ее муж, архитектор Ричард Роджерс, были его хорошими знакомыми, и не более того, но их щедрые, любящие души побуждали их завязывать с приятелями, попавшими в беду, более тесную дружбу, делать для них гораздо больше, чем те просили. Он был человеком, нуждавшимся в объятиях и прикосновениях, и в тот вечер он их получил очень много. Он был рад, что его друзья щедры на объятия и поцелуи. Но он видел себя отраженным в их глазах и понимал: с ним неладно.
Ему становилось ясно, что возможности языка ограниченны. Он всегда верил в его всесилие, в мощь словесности. Но язык не мог выручить его из этой беды. «По совести говоря» и «Ничего святого?» ничего не изменили. Его пакистанский друг Омар Номан хотел собрать группу людей из «нашей части планеты», чтобы объяснить иранцам: они «осудили невиновного». Его индийский друг, видный юрист Виджай Шанкардасс, считал, что свою роль в решении проблемы должны сыграть индийские мусульмане. Виджай вызвался поговорить с некоторыми лидерами, в том числе с Саидом Шахабуддином, добившимся запрета «Шайтанских аятов» в Индии, и с Салманом Куршидом — «не с тем Салманом», — которого имам Бухари из делийской мечети по ошибке заклеймил во время пятничного богослужения.
Он сомневался, что убеждением, методами, принятыми у людей словесного склада, можно будет многого добиться. Он сражался с более мощной — или, пользуясь словарем набожных, высшей — силой, которая смеялась над тем, что было всего лишь рационально, и говорила на языке, далеко превосходящем все наречия смертных. И этот бог не был богом любви.
Он покинул Хермитидж-лейн навсегда, и их с Зафаром отвезли в Поуис на ферму Деборы и Майкла — там они замечательно провели уик-энд, гоняя футбольный мяч, играя в крикет и перекидываясь в поле летающим диском. Кларисса хотела в этот уик-энд быть свободной, потому что у нее был новый мужчина, но именно тогда тот с ней порвал, не пожелав иметь дело с побочными последствиями фетвы, выпавшими на ее долю. Она приняла это очень стойко. Он хотел, чтобы она могла быть счастлива.
После уик-энда он незамеченным проскользнул в уимблдонский дом, но там начались проблемы. Несколько раз звонила хозяйка, миссис Синди Пасарелл, задавала вопросы, проявляла чрезмерное любопытство. К счастью, тогда дежурила Рейчел Клуни, одна из женщин-охранников, и, поскольку женский голос успокаивает лучше, чем мужской, ей в какой-то мере удалось справиться с настойчивостью миссис Пасарелл. Потом позвонил мистер Девон Пасарелл, явно не зная о звонках жены, — сказал, ему надо что-то забрать в гараже. Может быть, они живут не вместе? На другой день без какой-либо понятной причины к двери подошла «сослуживица» миссис Пасарелл. Потом опять позвонила Синди Пасарелл, говорила на этот раз жестче. Она хотела познакомиться с новыми жильцами, чтобы убедиться, что они «приличные люди».
Он позвал на помощь Полин. Ей в чем только не доводилось играть, от «Вдали от обезумевшей толпы» по Гарди до телесериала «Молодежь», и ей было не привыкать к импровизации, так что эта роль для нее трудности не представляла. Он обрисовал ей персонаж, в который следовало перевоплотиться, и она согласилась провести в доме день и встретиться с назойливой Синди. Ситуация, при всей ее нелепости, была угрожающая. Он сказал Бобу Мейджору, что с него хватит, что он больше не может обманывать и прятаться. Надо найти какое-то другое решение. Боб отвечал сочувственно, но уклончиво. Он лицо подчиненное, такие вопросы не в его ведении.
За два следующих дня мистер Пасарелл дважды приезжал без предупреждения: сначала «забрать из гаража свои вещи», а затем еще раз — «бросить ключ от гаража в щель во входной двери». Рейчел Клуни, высокая, элегантная блондинка с широкой улыбкой, по-шотландски слегка картавая, разговаривала с ним приветливо, но он долго не уезжал, сидел в своей черной «гранаде» и наблюдал за домом. Стремясь разрядить обстановку, Полин в роли новой хозяйки дома позвонил миссис Пасарелл и пригласила ее к чаю, та приняла приглашение — но не пришла; вместо этого Пасареллы совместно прислали в офис Гиллона жалобу на то, что в доме проживает «более чем одна семья». Он испытывал парализующий страх перед разоблачением. Неужели повторился Литтл-Бард-филд? Неужели придется спешно уезжать, теряя все, что уже заплачено, и все, что еще предстоит заплатить по договору? «Это ужасно, — сказал он Гиллону. — Надо с этим кончать».
Гиллон-то и решил проблему. «Они ведут себя возмутительно, — проговорил он самым своим надменным, самым презрительным тоном. — Ты им платишь бешеные деньги. Придется их слегка осадить. Предоставь это мне, мой милый». Он отправил им по факсу, как он выразился, послание на тему «Идите на хер». Через некоторое время он перезвонил, радостный донельзя: «По-моему, все получилось, мой милый. Они по факсу же мне и ответили. Пишут — на хер пойти согласны». Пасареллы и правда согласились больше не беспокоить жильцов, которые так много им платят за аренду дома. Кажется, даже извинились. И на несколько месяцев вопрос был снят.
Надин Гордимер собирала подписи видных европейцев под «обращением к иранскому правительству». В доме Пинтеров он ужинал с Карлосом и Сильвией Фуэнтесами, и великий мексиканский писатель предложил «мобилизовать глав латиноамериканских государств». Между тем садовый гном Сиддики продолжал распространять свои отвратительные гномы[118], на которые в Куме и Тегеране более громким эхом отзывались гномы покрупнее. Произошло сильнейшее землетрясение с эпицентром около города Решт, погибли сорок тысяч человек, полмиллиона остались без крова, но повестку дня это не изменило. Фетва оставалась в силе.