Некоторое время я стоял перед книжными полками, с замиранием сердца отмечая старые, потрепанные корешки хартоновских учебников и хрестоматий, книг, которые когда-то перечитали мы вместе с ним. Вернее, читал-то, конечно, он — и уж потом мне выдавал задания. Под самым потолком располагался длинный ряд неодинаковых томиков — целая библиотечка, собранная в студенческие годы по рынкам, дешевым лавкам и букинистическим магазинам.
Как-то раз Арнольд признался мне, что если книга — пусть даже очень старая и неинтересная — однажды побывала у него в руках, выбросить он ее уже никогда не сможет: сегодня, кажется, я успел уже убедиться в этом. Книгами здесь были заставлены стены всех комнат и коридоров, в которых я успел побывать: только это, кажется, и скрашивало общее впечатление от этого довольно-таки унылого дома: типичной загородной «резиденции» процветающего биржевого маклера — места встреч «на природе» и приятного общения с той самой публикой, которая бедных Льюисов всегда страшно смущала.
Сегодня светская жизнь для него стала превращаться в будни, ушли в прошлое страхи и комплексы, но книги остались — остались живым напоминанием о прежнем Арнольде, мыслителе и поэте, неустанном исследователе «мира невидимого и непостижимого», в тайны которого тщетно пытался посвятить он меня еще в школе. Я подошел к старому письменному столу; да, это был кабинет — Арнольд не только спал здесь, но и работал. Мысль эта почему-то меня очень тронула: все-таки от чего-то из-за меня ему пришлось отказаться! На столе я увидел студийную фотографию Фабиенн: должно быть, она была сделана почти сразу же после свадьбы. Вот же он — знакомый застенчивый взгляд, а вот и выразительный, так запомнившийся мне рот. Красавицей ее и тогда назвать было трудно, но с первого взгляда поражало лицо: доверчивое, чего-то ждущее — с наивностью олененка, впервые выглянувшего из чащи в незнакомый, таинственный мир… В таком доме и при такой-то жизни — что могло за каких-то десять-двадцать лет эту очаровательную девушку превратить в старуху?
А вот еще снимок, совсем уж трогательный: Фабиенн с младенцем, в классической позе юной матери. Тонкая рука грациозно опустилась на детское плечико, другая живым козырьком изогнулась над головкой. Наконец, на трех снимках, сделанных в разное время, — сказочно красивый мальчик: Арнольд в миниатюре — маленький Доминик-Джон. Я поймал себя на мысли, что уже почти с нетерпением жду встречи с этим чудом природы; до сих пор дети, причем, мальчики почему-то в особенности, вызывали во мне лишь какое-то глухое ощущение неосознанной неприязни.
Я принял ванну, потушил весь свет, оставив лишь ночник, и собрался было влезть в пижаму, как вдруг заметил на стене странный портрет. Шаг, другой, еще совсем немного… и яркой вспышкой сознание высветило воспоминание: тихий дождливый вечер, чердак дома Льюисов, и мы с Арнольдом распластались в пыли среди старого хлама. Не знаю, что уж искали мы так увлеченно среди сундуков: наверное, все-таки не мышиное гнездышко с детенышами — крошечными, скользкими, омерзительными, — заняться которым Арнольд, разумеется, тут же мне и поручил. Когда я вернулся…
— Гляди-ка, Баффер, — воскликнул он, — впервые вижу такое. Здорово, правда?
Предки мои в разное время позировали Рейнольдсу и Гейнсборо, Ромни и Косуэю; нет, при всем желании я не смог бы разделить его странного восхищения этой грубой, почти детской мазней. Перед нами был портрет некрасивой и немолодой рыжеволосой женщины с толстой шеей и массивной грудью. Одета она была в яркое голубое платье: на него-то незадачливый живописец и затратил, по-видимому, большую часть времени и стараний. Восторг моего приятеля окончательно перешел все границы, когда на обратной стороне холста обнаружилась бирка с надписью «мисс А.С.». Пока мы рассматривали картину, скрипнули пару раз ступеньки лестницы, и на чердак, по обыкновению своему подслеповато щурясь, прошаркал мистер Льюис.
— Чем это вы тут, мальчики, занимаетесь? — в его пронырливой улыбочке светилось жадное любопытство.
— Папа, кто это? — Арнольд протянул ему портрет; улыбочку как ветром сдуло.
— Убери ее, Арнольд, убери сейчас же.
— Но почему? Кто это? Расскажи о ней.
— Убери скорее! Твоей маме она очень не нравится.
— Ну и что? Зато она нравится мне. — Арнольд поражал меня своим мягким, но поистине неодолимым упрямством. — Можно я возьму ее с собой? Маме не нравится — ну и отлично. Вот я и увезу ее в Оксфорд!
Что могло так очаровать его в этой гнусной штуковине? Я терялся в догадках. Странным показалось мне и то, что мистер Льюис тоже как-то по-своему заволновался, задрожал всем телом и крепко стиснул пальцы.
— Она не имеет ровно никакой ценности, мой мальчик! — Об этом, полагаю, можно было лишний раз не напоминать. — Прикрой ее, прикрой сейчас же!
— Но кто она такая, эта «мисс А.С.»?
— Ты слышал, что я тебе сказал? Убери!
Что еще удивляло меня в приятеле, так это готовность добродушно и безропотно сносить нагоняи от старших. В семье, поистине боготворившей его, Арнольд для всех оставался непослушным малюткой, милым несмышленышем, причем ролью своей совершенно не тяготился.
Вот и сейчас он лишь рассмеялся, завернул портрет в бумагу и сунул его за сундуки. Мистер Льюис тут же повернулся и заковылял прочь…
Я стоял в полумраке, вглядываясь в темное, угрюмое лицо. Какой она была, эта странная женщина? Несомненно, тщеславной: достаточно, во всяком случае, тщеславной, чтобы заказать собственный портрет. Ну и, конечно, весьма недалекой — иначе сумела бы по достоинству оценить работу… Впрочем, грубый набросок этот, как ни странно, производил-таки впечатление, и на редкость отталкивающее. Такими живыми были эти глаза-миндалинки, и такой гладкой каждая черточка этой злобной физиономии, что мурашки побежали у меня по коже. Пожалуй, только платье не вызывало тут омерзения, но и оно, при всей своей марльборианской фасонистости, принадлежать могло, скорее, богатой торговке, нежели женщине с хорошим положением в обществе.
Опустилась душная, липкая ночь. Где-то вдали прогремели раскаты грома; приближалась буря — одна из тех, что долго и тяжело висят над Темзской долиной, наливаясь разрушительной силой, сжимая свинцовым обручем под собой все живое пространство, а потом вдруг снимаются с места и уносятся, чтобы пролить дождь на соседнее графство. Я полежал немного, сбросил простыни и снова стал пытаться заснуть; наконец не выдержал, поднялся и, не включая света, поднял шторы, чтобы впустить в комнату немного свежего воздуха.
Свет луны, окончательно утонувшей в клубах облаков и пара, смешал тени деревьев и пятна клумб в один серо-болотный мрак. Я стоял, вглядываясь в сад, пытаясь распознать хоть какие-нибудь очертания; вдруг что-то светлое мелькнуло в траве. Снизу, с веранды до меня донесся приглушенный голос Арнольда: «Ты здесь?».
Светлое пятнышко — сверху мне это хорошо было видно — сжалось за кустом. Арнольд, в купальном халате, накинутом поверх пижамы, прямо под моим окном сошел с веранды на гравий и, неуклюже перебирая босыми ступнями, зашагал по лужайке. Пока он шел так, озираясь по сторонам и тихо окликая беглеца, пятнышко стремительно перемещалось от одного укрытия к другому. Вдруг длинная молния острым зигзагом рассекла над деревьями мрак; в ту же секунду фигурка с пронзительным птичьим криком выпрыгнула вверх и завертелась волчком.
— Тс-с-с! — зашипел Арнольд.
Крик повторился; теперь в нем явно звучала насмешка. Арнольд попытался схватить мальчика и промахнулся. Что-то в высшей степени непристойное было в этой нелепой погоне грузного, неповоротливого мужчины за обнаженным ребенком, который то легким перышком отскакивал в сторону, то, затаившись, подпускал к себе преследователя, чтобы потом в последний миг невероятным образом извернуться и капелькой ртути выскользнуть из протянутых рук.
Но по мере того, как продолжалась эта дикая пляска, и мальчик, мотыльком порхая по лужайке, заставлял отца раз за разом глупо прыгать, спотыкаться и падать на колени, до меня постепенно стало доходить, что все это — никакая не погоня, скорее игра, или, может быть, танец, и что нечто подобное мне уже однажды пришлось наблюдать в доме Льюисов.