Между тем, погода — будто бы для того, чтобы окончательно укрепить меня в принятом решении — испортилась окончательно. Дождь усилился, перешел в сплошной водяной шквал и рассохшиеся от многодневной жары цветочные клумбы превратил в жидкое месиво. Пригороды под дождем: есть ли в природе зрелище более унылое? Суетливые пешеходы под бесполезными зонтами, автомобили, равнодушно поливающие их фонтанами грязи, белые собачонки с черными животиками, жмущиеся пугливо к стенам и оградам, — все тут несет на себе печать типичной пригородной неприкаянности.

Не намного веселее было и в доме: мне пришлось даже включить свет, чтобы разобраться наконец с расписанием. Липкий, зеленовато-болотный от заоконной листвы полумрак сгустился в четырех стенах. Развеял бы тоску веселый огонек в камине, но и без него было душно и жарко. Напиться бы сейчас да завалиться спать; а что, Арнольд бы меня понял, пожалуй, но вот Фабиенн…

Впрочем, в любом случае, выпить было просто необходимо. Хозяин дома, как я заметил, приобрел полезную привычку запирать собственный бар, но в столовой еще оставался скотч, и где-то там же я видел сифоны.

Приготовив напиток, я расположился у окна и, надеясь растянуть удовольствие подольше, стал созерцать дворовый пейзаж: намокшую листву, поникшие верхушки, выжженные каштановые соцветья, а под всем этим — гравиевую дорожку, превращенную ливнем в небольшой горный поток.

Мысли неумолимо тянули меня в прошлое. Если бы Арнольд выбрал тоща литературу, где бы он жил сейчас? Квартира в фешенебельном Челси, скромный домик в сельской местности — и то и другое куда лучше соответствовало характеру моего друга, чем этот кирпичный гроб. Что за страх такой — кольнула вдруг мысль — загнал его сюда? Может быть, Фабиенн? Вряд ли: дитя природы — она и сама, наверное, первые годы чувствовала себя тут ох как неуютно…

«Нежно-лиловый пеликан в гнезде, на грудке распушив серебряное оперенье, воздушней самого дыханья…» — как все-таки свести воедино автора этих строк и того солидного господина, что случайно столкнулся со мною в дверях «Савойя»? Поразмыслив еще немного о времени и метаморфозах, я осушил стакан и вернулся в соседнюю комнату.

Доминик-Джон сидел в углу, повернувшись ко мне спиной, и был чем-то очень увлечен. Я окликнул его — просто так, конечно, из вежливости, — но он предупреждающим жестом властно выбросил руку вверх. Пришлось подойти поближе.

Правой ладонью, опущенной вниз, мальчик опирался на плоскую фанерку, выполненную в форме палитры; она стояла на двух колесиках и карандаше, острый конец которого упирался в лист бумаги. Я узнал старую планшетку: когда-то мы баловались ей с Арнольдом у него дома.

— Ну-ка, посмотрим, что получилось, — он отпихнул игрушку в сторону и склонился над листком. — Какая жалость. Так неплохо все начиналось, но вы потом помешали. Это «уиджа-борд», знаете?

Я сказал, что — так, слышал кое-что.

— Боюсь, вы не из тех, кто способен извлечь из нее много пользы, — вердикт прозвучал вежливо и беспристрастно. — А у меня получается очень неплохо, хотя — увы, не сегодня.

Он протянул мне лист, испещренный каракулями; я подумал, что на месте родителей предлагал бы такому своеобразному ребенку, как Доминик-Джон, игрушки попроще.

— Где ты ее разыскал?

— О, я часто с ней играю, в основном, правда, когда остаюсь один. Папа очень старается, но у него почти ничего не выходит. А вот кто у нас в этом деле спец, так это дедушка Льюис. Вы знаете моего дедушку Льюиса?

Я ответил, что знал когда-то, а сам удивился: что же такое известно внуку о проделках с планшеткой этого странного дедушки?

— Я-то сам не знаком с ним лично, — Доминик-Джон принял загадочный вид, — а так только, по фотографии, что у папы в кабинете. Зато мы с ним ведем регулярную переписку. Пожалуйста, только маме об этом не говорите, — он взглянул на меня искоса и очень подозрительно. — Папа — тот знает: через него мы записками и обмениваемся.

Мне стало совсем не по себе: что это еще за новые секреты у Льюисов от Фабиенн?

— Он должен вроде бы умереть скоро, — вяло протянул Доминик-Джон. — Не понимаю только, что этого все так боятся? Казалось бы, не хочешь — не умирай…

Не успел я обдумать как следует это последнее, весьма необычное заявление, как он протянул руку за листком.

— Что-то такое тут начинало вырисовываться… Но нет, не поймешь ничего. Вот это, допустим, «А»; а тут что? — Пусть будет «С»… А вы с закрытыми глазами рисовать умеете? Смогли бы нарисовать поросенка?

Я без ложной скромности взял карандаш и очень легко изобразил нечто совершенно непотребное. Мальчик внимательно изучил произведение, поднял на меня глаза и ослепительно улыбнулся.

— А ну-ка теперь я!

Он сел, скрестил лодыжки, положил на них блокнот и, откинув назад голову, крепко зажмурился. Затем на ощупь нашел карандаш где-то сбоку. Я не спеша отправился в соседнюю комнату за сигаретой. Внезапно сзади раздался крик: — Не туда! — Я остановился как вкопанный.

— В чем дело?

— Рука… идет не туда! — процедил сквозь зубы Доминик-Джон. Он по-прежнему сидел в той же позе, но лицо его было теперь белым как мел. Я невольно шагнул вперед.

— Прочь! — взвизгнул он.

В ту же секунду с правой его рукой, сжимавшей карандаш, произошло нечто странное: она дернулась, заметалась вдруг по бумаге — и остановилась.

Доминик-Джон медленно поднял веки и картинно уронил голову на грудь.

— Как интересно. И это уже во второй раз так. Посмотрите, — он протянул мне блокнот, — это не поросенок.

И верно. Передо мною была точная копия портрета из спальни. Поражало необычайное сходство: те же разной величины глазки, толстый нос, неприятно скривившийся рот. Я вгляделся: нет, это была не карикатура, и не механический дубль, хотя линия наброска очень странно обрывалась по краям, как если бы действительно оригинал обвели под копирку. Нет, твердая, опытная рука прошлась по бумаге, тонко и со вкусом подметила она некоторые неуловимые на первый взгляд детали. Работу хорошего портретиста мальчик исполнил в одно мгновение, с закрытыми глазами! Не могу даже описать чувство, овладевшее мною.

— Кто это? — проговорил я наконец.

— Вы же знаете, — удивился Доминик-Джон. — Та самая женщина из папиной комнаты. Мисс Сьюилл, женщина-ведьма.

3

За обедом, как я и предполагал, Арнольд с Фабиенн принялись уговаривать меня остаться. Призвав на помощь всю свою, заранее отрепетированную, искренность, я убедил их в том, что должен ехать во что бы то ни стало. Арнольд проглотил обиду и взглянул в окно: там по-прежнему бушевала стихия.

— Жаль. Я думал, завтра мы вместе подъедем к станции…

Стакан мелко задрожал у самых его губ. Заглянула Фабиенн.

— Поеду к маме. Обещала ей почитать вечерком: лежит там со страшной простудой. Вы бы камин разожгли: сразу поуютнее станет.

— А мы потом разожжем, когда жара спадет. Хотя, скорее всего, поднимемся ко мне: кое-что хочу там показать Бафферу.

Он встал и нетвердым шагом двинулся через холл; я последовал за ним. Мальчика видно нигде не было: Вайолет, должно быть, снова взялась за дело.

По пути Арнольд как бы между делом предложил выпить, и я отказался, заметив про себя, что не следовало бы ему этим увлекаться, тем более в таком состоянии. Впрочем, он меня, кажется, и не услышал.

— Примем по чуть-чуть, — он радостно подмигнул мне и притворил дверь с преувеличенной осторожностью. Затем, с видом отпетого взломщика, стал проникать в собственный бар. Я вспомнил, как распивали мы с ним тайком от Льюисов херес, доставленный контрабандой из ближайшей бакалеи. О, тогда в этом был особый смак! — для него особенно: я-то, слава богу, не страдал ни от каких запретов.

— Эй, эй, мне хватит! — вино полилось через край. Еще несколько капель окропило пол, когда он протягивал мне бокал трясущейся рукой.

— Э-э, Баффер, раньше тебя до третьей бутылки и слышно-то не было!

— Ну, ты вспомнил. Тем более, с тридцать девятого года я, знаешь, все навыки утратил.