Она умолкла и взглянула на меня задумчиво.

— Выйдемте на минутку.

Мы прошли немного по аллее и остановились: отсюда полностью была видна боковая стена дома с единственным очень широким окном. Фабиенн указала вверх, на острый фронтон.

— От земли — через окно — и к самому выступу крыши тут поднималась сплошная зеленая стена: все было увито плющом. Когда мы подошли, Доминик-Джон сидел вон там, на самой верхушке.

— Как — на таком морозе?

— Босиком, в пижаме и в меховой шубке — слава богу, хоть ее-то хватило ума набросить. К счастью, просидел он там недолго: иначе просто замерз бы, упал и разбился. Увидел он нас, да как закричит — «Вы сюда не войдете, закрыто!» Он имел в виду, конечно, дверь спальни, то есть своей спальни — во-он там.

— Где же была няня в это время?

— О боже, — Фабиенн притронулась к вискам, — весь день она мучилась от болей, принимала аспирин и решила ребенку дать в молочке таблетку. Тот заснул — и она с ним заодно. Только представьте: мы взламываем дверь — она лежит одетая, с ключом, конечно же, в кармане. Доминик-Джон не догадался: проснулся, понял, что заперт, и перепугался до смерти. Стал будить ее — она не просыпается…

— Вот что самое страшное: ребенок решил, может быть, что женщина мертва.

Фабиенн как-то странно на меня взглянула.

— Прежде чем выбраться в окно, он устроил в комнате полный погром. Разбил все, что только бьется: зеркало, картины, фарфор, часы, какие-то безделушки ее посбрасывал с камина. А все вещи из чемоданов разбросал по полу и забрызгал чернилами. Сколько на все это времени потребовалось, даже трудно себе представить.

— И няня не проснулась от такого шума? Здорово же она себя накачала.

— Бедняжка весь день до этого принимала успокоительное… В общем, мы подтащили лестницу, я поднялась и спустила ребенка на землю. Странно: он не то чтобы испуган был или взволнован — а страшно зол: что такое, мол, как посмели его — и закрыть! Арнольд переполошился, конечно, вызвал доктора, ну а тот что? — натрите ножки скипидаром, на ночь можно дать горячего… Ступни от мороза просто посинели.

— И что же няня?

— Только зашел доктор — и она очнулась, поняла, что произошло, и… это было жалкое зрелище. — У Фабиенн судорога пробежала по лицу. — А потом произошло нечто ужасное. Я все понимаю, и состояние мужа тоже, но все-таки нельзя было говорить с ней тогда в таком тоне. Тем более, доктор предложил ей лечь ненадолго в больницу, и она вроде бы согласилась. Только все просила — боже, как она просила! — чтобы позволили ей потом вернуться к ребенку. И тут Арнольд сказал ей что-то; я не расслышала — только увидела, как лицо у нее вдруг передернулось… Я предложила помочь ей собрать вещи — потому что не хотелось, чтобы она увидела весь этот ужас, — и она сказала, что примет только ванну напоследок…

Фабиенн медленно пошла к дому; я за ней.

— Для Арнольда это был страшный удар.

— Она покончила с собой?

— Лезвием вскрыла вены. — Сами слова эти резанули слух.

— Представляю, — заметил я, — каким это было потрясением для всех.

— Да, с мужем пришлось повозиться. Что же касается мальчика, то… вы знаете, может быть, дети и не осознают до конца всего ужаса смерти. Другое дело, что он перенес шок, а это ведь как бомба замедленного действия, может взорваться в любой момент. Странности начались, и очень скоро. Мальчик и до этого спал беспокойно, а теперь началось нечто невообразимое. По утрам его стали находить в самых неожиданных местах: у слуг в чулане, в стенных шкафах — где угодно. Сначала я укладывала его у себя, затем поправился муж, и мальчик перешел к нему в спальню, но каждую ночь он ускользал в какой-то момент, и… Доктор посоветовал не предпринимать ничего вообще: пусть все само собою перегорит, отработается и выйдет наружу. Тем более, ни на здоровье ребенка, ни на развитии его все это вроде бы не отражалось. Известие о смерти няни он воспринял спокойно, почти как должное. Доминик-Джон вообще у нас сдержанный мальчик, и может быть, это такая форма самозащиты, но очень жаль Арнольда: он просто жить не может без его любви.

— Ну а мисс Эндрюс? Она-то как здесь оказалась?

Вопрос этот занимал меня с самого начала. Но тут, кажется, был еще один барьер. Фабиенн смутилась, потом заговорила, но очень неохотно.

— Здесь Арнольд проявил инициативу. После смерти няни мы стали искать ей замену, и оказалось, что сделать это практически невозможно. Приходили, конечно, женщины по объявлениям, но все не то: ясно было, что найти общий язык с мальчиком никто из них не способен. Ну а потом я как-то быстро вдруг слегла от всех этих забот, у Вайолет как раз были каникулы — тогда она еще работала в школе, — вот Арнольд и пригласил ее: погостить, а заодно и помочь с мальчиком.

— Кажется, какой-то свой подход она к нему все же нашла?

— О да, очень свой: деловой, без всяких глупостей. Она получила прекрасное образование, обладает большим опытом, и мне…

— «Ненавистна!» — пронеслось у меня в голове.

— …И мне иногда просто хочется ей позавидовать. Все-таки людям, скажем так, не слишком чувствительным, на этом свете как-то легче живется.

Впервые за все это время в тоне ее послышалось нечто похожее на язвительность. Итак, Вайолет, оказывается, не слишком чувствительна; интересно, подумал я, а знает ли что-нибудь Фабиенн о том юношеском их романе?

Мы уже подходили к дому, когда на пороге выросла вдруг фигурка Доминик-Джона в бледно-голубой ночной рубашке. Над безмятежным его личиком озорным гребешком вздымалась светлая шевелюра.

— Доброе утро. Ваш недостойный и невежественный гном о завтраке своем смиренно вопрошает. Равно как и о том, куда запропастился наш сиятельный Пу-Чоу.

— Наш расписной мудрейший мандарин, — отвечала в тон ему Фабиенн, — занялся отправленьем ритуала. Позвольте же своей служанке темной ваш аппетит бездонный утолить.

— Ваши любезные слова ласкают слух, — продолжал мальчик, — поскольку дышат истинным радушьем и произнесены в согласье с этикетом. Ваш слабоумный и несносный раб не станет подвергать сомненью достойный выбор благородной Пчелки, несущей нам нектар…

Фабиенн рассмеялась и нежно обняла сына за худенькие плечи.

— Яичницу с ветчиной?..

2

— Ничего, если я оставлю тебя на часок? — спросил Арнольд, когда они с Вайолет закончили завтракать. — Письма кое-какие нужно еще написать. Пусть пока Доминик-Джон тут тебя поразвлечет.

Мы с мальчиком холодно переглянулись. Я все никак не мог смириться с мыслью о ребенке, способном сунуть в печь живого кота; он — догадывался, наверное, что вызывает во мне чувства, очень далекие от умильного восхищения.

— Хотите — помогу вам с Телемакусом.

Я поблагодарил: кроссвордами не увлекаюсь.

— Я, в общем, тоже. Отец — тот без них жить не может, а я при нем — справочное бюро, со словарями. Но у меня, конечно, есть и свои дела — на тот случай, когда в компании моей отпадет необходимость.

Я намекнул мальчику на то, что процесс этот уже начался, и расположился в кресле с кипой воскресных газет. Потом мне пришло в голову, что неплохо бы разыскать расписание и выбрать себе обратный поезд. Заказать еще раз такси на полный маршрут будет, пожалуй, накладно, а вот до станции — почему бы нет: как раз поспею в Паддингтон до отправления последнего поезда на Уинчестер. В холле я нашел столик, заваленный справочниками, и уселся штудировать столбцы незнакомых цифр и названий.

Я решил для себя твердо: как бы ни уговаривали меня Арнольд и Фабиенн остаться тут на ночь, буду отказываться под любым предлогом. Какой-то безотчетный страх подсказывал: пора уносить ноги, и поскорее. Разум восставал: что за трусость такая? Другу плохо, ему нужна поддержка, а я — пускаюсь в бегство? И тут же подбрасывал аргумент: чем я-то могу помочь? То-то же: значит, нечего и ввязываться не свое дело, пусть даже и ради Фабиенн.

Кроме того, как ни стыдно в этом признаться, все мне тут порядком осточертело. Дома-то я позволял себе иногда вот так поболтаться без дела, посвятить выходные мусору, скопившемуся за неделю, но уж если принимал гостей или, тем более, приглашения, то знал наверняка: каждая минута моя будет заполнена до предела: гольфом и картами, легким флиртом, главное же — общением с людьми, имеющими в обществе определенный вес или хотя бы определенный взгляд — на тех, кто этот вес имеет. Здесь же все слишком живо напоминало мне те давние посиделки у Льюисов; изменился вроде бы интерьер, но суть-то осталась прежней: та же унылая спертость, семейная замкнутость и духота. И если в те времена я, одинокий и потерянный мальчик, жадно ловил каждое доброе слово, наслаждаясь теплом чужого семейного очага, то теперь мне требовалось нечто иное.