— Вы сказали, что у стеклодува кот бомбардон, — напомнил ему лорд Питер. — Слово просто замечательное, правда, не знаю, что вы имели в виду, произнося его.

— Бомбардон? — слегка краснея, переспросил Паркер. — Бомб… да, наверно, вы правы — похоже, я задремал. Можете себе представить, мне показалось, что я нашел разгадку. Эта фраза представлялась мне страшно важной. Даже сейчас… Нет, теперь мне уже не кажется все таким доказательным. Какая жалость! А я-то думал, что все уже прояснилось.

— Ну ничего, — спокойно заметил лорд Питер. — Только что вернулись?

— Сегодня ночью. Какие-нибудь новости?

— Куча.

— Хорошие?

— Нет.

Взгляд Паркера вернулся к фотографиям.

— Я не верю этому, — упрямо произнес он. — Черт меня подери, если я поверю хоть единому слову.

— Единому слову чего?

— Чего бы там ни было.

— Боюсь, вам придется поверить в это, Чарлз, — мягко промолвил его друг, решительно набивая трубку маленькими щепотками. — Я не утверждаю, — щепотка, — что Мэри, — щепотка, — застрелила Каткарта, — щепотка, щепотка, — но она лжет, — щепотка, щепотка. — Ей известно, кто это сделал, — щепотка, — она была готова к этому, — щепотка, — она симулирует и лжет, прикрывая преступника, — щепотка, — а мы должны заставить ее признаться. — Тут он зажег спичку и принялся раскуривать трубку, яростно попыхивая.

— Если вы можете помыслить, — с горячностью начал Паркер, — что эта женщина, — он указал на фотографии, — могла приложить руку к убийству Каткарта, мне наплевать, какие у вас есть улики, вы… к черту, Уимзи, она ведь ваша родная сестра.

— А Джералд — мой брат, — спокойно ответил Уимзи. — Надеюсь, вы не считаете, что все это мне страшно нравится? Думаю, мы будем понимать друг друга гораздо лучше, если будем сдерживать свои эмоции.

— Прошу прощения, — произнес Паркер. — Даже не могу понять, с чего это я вдруг. Простите, старина.

— Лучшее, что мы можем сделать, — это взглянуть фактам в лицо, какими бы отвратительными они ни были, — сказал Уимзи. — Я готов согласиться, что некоторые из них — страшнее смертного греха. Мама приехала в Ридлсдейл в пятницу. Она сразу поднялась наверх и занялась Мэри, пока я болтался в коридоре и дразнил кота, являя собой полную никчемность. Ну, вы можете себе представить. Потом явился доктор Торп. Я пошел и сел на сундук на площадке. Потом зазвонил колокольчик, и по лестнице поднялась Элен. Потом Торп и мама вышли из комнаты Мэри, о чем-то энергично разговаривая, после чего, стуча каблуками, мама решительно направилась к ванной — серьги у нее чуть ли не плясали от раздражения. Я юркнул за ними к дверям ванной комнаты, но ничего не смог разглядеть, так как они стояли в дверях, я только услышал, как мама сказала: «Ну, что я вам говорила », а Элен ответила: «Господи, кто бы мог подумать?», а мама продолжила: «Единственное, что я могу сказать, если бы я полагалась на вас, мои дорогие, когда мне грозило бы отравление мышьяком или — как она называется? — что-то похожее на сурепку [28]— помните этого симпатичного молодого человека с дурацкой бородой, который отравил свою жену и тещу? — я давно бы уже лежала вскрытая на столе у доктора Спилсбери. Какая у него ужасная, неэстетичная работа, бедняжка, и несчастных кроликов мне тоже очень жалко».

Уимзи перевел дыхание, а Паркер, несмотря на всю свою тревогу, рассмеялся.

— Не поручусь за точность слов, — продолжил Уимзи, — но что-то в этом роде — вы же знаете матушкин стиль. Старина Торп пытался сохранить достоинство, но мама налетела на него как курица: «В мое время это называлось истерикой и капризами. И мы не позволяли девицам обводить нас вокруг пальца. А вы называете это неврозом, подавленными желаниями или рефлексами и нянчитесь с ними. Так эта глупая девчонка и вправду заболеет. Мне просто смешно смотреть на вас, вы беспомощны, как младенцы, да что там младенцы — в трущобах масса детей, на которых лежит забота о целых семьях и у которых в головах куда как больше, чем у вас у всех, вместе взятых. Я очень сердита на Мэри за то, что она проявила себя с такой дурной стороны, и нечего ее жалеть». И знаете, — добавил Уимзи, — мне кажется, в любом материнском взгляде есть большой смысл.

— Согласен с вами, — ответил Паркер.

— Позднее я поймал маму и спросил ее, что она думает. Она сказала, что Мэри отказалась говорить ей что-либо о себе или своей болезни и просила только, чтобы ее оставили в покое. Потом явился Торп и начал болтать о нервном потрясении и заявил, что не может объяснить эти приступы головокружения и скачки температуры. Мама выслушала его и попросила проверить, как сейчас температура. Он поставил градусник, и тут мама отозвала его к туалетному столику. Но, будучи хитрой пташкой, сама продолжала следить за Мэри, глядя в зеркало, и поймала ее в тот самый момент, когда Мэри провоцировала градусник на фантастические скачки, разогревая в бутылке с горячей водой.

— Черт бы меня побрал! — воскликнул Паркер.

— Вот и Торп сказал то же самое. А мама на это ответила, что, если ему не хватает опыта, чтобы раскусить такой примитивный трюк, какой же из него после этого семейный врач. Потом она начала расспрашивать Мэри, когда у нее бывают эти приступы головной боли — до еды или после и как часто. Наконец ей удалось добиться, что обычно они бывают после завтрака, а иногда и позже, в неопределенное время. Мама сказала, что сначала она ничего не могла понять — она обыскала всю комнату в поисках каких-нибудь бутылочек или других снадобий, пока ей не пришло в голову поинтересоваться, кто стелил постель Мэри, — понимаете, она подумала, не прячет ли та что-нибудь под матрасом. Элен ответила, что обычно это делает она, пока Мэри моется в ванной. «Когда вы это делаете?» — спросила мама. «Перед тем, как принести завтрак», — проблеяла девушка. «Господи, прости этих полудурков, — заявила моя мать. — Почему вы раньше молчали об этом?» Они все дружно переместились в ванную и там на полочке между солей, примочек, зубных щеток и прочих мелочей обнаружили на три четверти пустую бутылочку с рвотным корнем. Мама сказала — впрочем, я вам уже говорил, что она сказала. Кстати, как пишется «ипекакуана» [29]?

Мистер Паркер произнес слово по буквам.

— Черт бы вас побрал! — воскликнул лорд Питер. — А я-то думал, что на сей раз вы сядете в лужу. Уверен, что вы заранее справились в словаре. В общем, как вы сказали, нетрудно заметить, по чьей линии в нашей семье передаются детективные способности.

— Я не говорил этого…

— Знаю. А почему бы вам не сказать это? Я считаю, таланты моей матери заслуживают признания. Я, по крайней мере, сообщил ей это, и она ответила мне следующими незабвенными словами: «Мой дорогой мальчик, ты можешь называть это какими угодно длинными именами, но я старорежимный человек и считаю, что это просто материнская интуиция. У мужчин же она встречается настолько редко, что, если у кого-нибудь проявится, о нем тут же слагают книги и называют его Шерлоком Холмсом». Однако, возвращаясь к делу, я сказал маме (тет-а-тет, конечно же): «Все это очень хорошо, но я не могу себе представить, чтобы Мэри подвергала себя всем этим неприятностям и пугала нас всех только для того, чтобы пустить пыль в глаза. Я уверен, что она не из таких девиц». Мама уставилась на меня, как сова, немигающими глазами и пустилась в длинное перечисление всех известных ей примеров истерии, закончив свое повествование словами о том, что если эти новомодные врачи будут объяснять недостойное поведение своих пациентов проявлением подсознательного, комплексов, клептомании и прочей ерунды, то больные очень хорошо научатся пользоваться этим.

— Уимзи, — взволнованно вскричал Паркер, — вы хотите сказать, что она тоже что-то заподозрила?

— Дружище, — ответил лорд Питер, — моей матери известно о Мэри все, что можно узнать исходя из внешних проявлений. Я рассказал ей то, что мы выяснили к этому моменту, — она восприняла это по-своему — знаете, она ведь никогда не отвечает впрямую, — склонила голову набок и заметила: «Если бы только Мэри в свое время послушалась меня и занялась чем-нибудь полезным — не то чтобы я возражала против ее благотворительной деятельности, но она работала под руководством такой глупой женщины — большего сноба еще земля не видала. На свете есть масса занятий, с которыми Мэри по-настоящему хорошо могла бы справиться, но ведь она была сама не своя — только бы уехать в Лондон. Я всегда говорила, что во всем виноват этот дурацкий клуб — что можно ожидать от места, где кормят несъедобной пищей, все сидят впритирку в каком-то подвале, выкрашенном в красный цвет, и ругаются до хрипоты. Никаких вечерних платьев — одни советские свитера».