Ну, а Лопе просто ждет, когда начнется жизнь, наступление которой ему предсказали в день конфирмации.

Вот Орге Пинк — он совсем другой. Может, он уже ее ощущает, эту самую жизнь? Может, эта жизнь уже сопровождает его с одной танцульки на другую?

— Вчера я был в Кляйн-Дамдорфе. Вот было весело! Шрайберова Элли пригласила меня на белый танец. А я ведь до того с ней вовсе и не танцевал. Вот как нынче бабы сходят с ума по мужикам.

— Ты и впрямь словно с цепи сорвался, — отвечает Лопе. — Я, грешным делом, думал, ты совсем спятил из-за этой балаболки.

Орге гордо выпячивает грудь. Ни дать ни взять карликовый петушок.

— Ну и выпили мы в тот раз. Сил нету. У меня и сегодня все косточки ноют. Одно слово, — понедельник. У нас многие прогуливают по понедельникам.

Но эта сторона жизни Лопе не интересует. Вот танцы — другое дело. Он и сам танцевал на детском празднике. Там девочки так и рвут мальчиков на части. Они все помешаны на танцах. А остальное он знает по рассказам. Он умеет слушать, когда другие рассказывают. Так, например, он слышал, что пиво попервоначалу кажется горьким. Порой он даже не может вспомнить, сам он это пережил или узнал из чужих рассказов.

Вот и теперь он хочет услышать от Орге нечто вполне конкретное.

Орге сидит на краю газона у парковой изгороди и тупо смотрит перед собой неподвижным взглядом. Время от времени он смачно сплевывает и больше жует свою сигарету, чем курит по-настоящему.

— А когда из шахты поднялось столько вагонеток, сколько нужно, что ты тогда делаешь? — спрашивает Лопе.

— Каких еще вагонеток?

— Ну, ты ведь их толкаешь и ставишь на рельсы.

— Ах, это ты про работу, да?

— Вот и видно, что ты больше про юбки и думаешь.

— Чихал я на юбки! Я сейчас думал о том, как мастер все время смахивал на землю пустые рюмки.

— А когда машина должна прийти за вагонетками, ты кричишь или как-нибудь по-другому ее вызываешь?

— Господи, вот привязался со своей машиной. Свищу я тогда, понял?

Орге достает из кармана свисток и дважды свистит в него. Индюк на птичьем дворе начинает болботать в ответ.

— Это значит: «Трогай!» Когда я свистну один раз, это значит: «Осади назад». А когда я свистну три раза, можешь спокойно ложиться на рельсы, потому что тогда он обязан затормозить, хочет или нет.

— А если он не затормозит?

— Тогда штейгер покажет ему, где раки зимуют.

— Но ведь штейгер не всегда на месте?

— А глотка на что?

— А если машинист съездит тебе по уху?

— Не съездит. Штейгера-то они все боятся. А кроме того, он обязан тормозить, когда я три раза свистну.

— И за эти свистки тебе платят двадцать марок в неделю? — Лопе недоверчиво покачивает головой.

— Могу тебе показать свой конверт с жалованьем. — И Орге начинает рыться в карманах. — Нету, наверное, выбросил.

— Ты ж его должен по пятницам отдавать дома.

— Вот и попал пальцем в небо. Старики вообще не знают, сколько я получаю. И в профсоюз они мне вступать не велели. А я на прошлой неделе взял да и вступил. Не люблю, когда мне указывают.

— А что это такое: профсоюз?

— Это такой ферейн, в котором состоят почти все шахтеры. Они еще называют его союз, а то и объединение.

— По-моему, ты уже состоишь в ферейне велосипедистов.

— Господи, вот младенец-то! Велосипедисты — это совсем другое дело. А профсоюз — это чтобы бастовать. Если ты хочешь участвовать в забастовке, ты должен состоять в профсоюзе.

— Но ведь, когда вы бастуете, вам ничего не платят.

— Больно ты понимаешь. Зато потом мы получаем больше. Для того люди и бастуют, чтобы больше получать.

— Если мы начнем бастовать, — вслух размышляет Лопе, — коровы будут реветь в хлеву так, что у ангелов на небе мурашки пойдут по коже. Сил нет слушать. Значит, мы не смогли бы бастовать?

— Да уж какой с вас спрос. Ваше дело — навоз ковырять. Еще никто не слышал, чтобы из вашего брата кто бастовал.

— А вы-то кто такие? Угольщики несчастные. Вам даже свет приходится таскать за собой на голове, не то вы и работать не сможете.

— Ладно, кончай, — говорит Орге. — Там стоит батрачка Шнайдеров, мы еще вчера собирались заняться с ней молотьбой.

— Старый бабник!

— А ты дурак!

В этот вечер Лопе задумчиво стругает насадку для метлы.

— Руки порежешь, — прикрикивает на него мать.

Крик матери застигает его врасплох. Ну и глаз у нее, как у ястреба, думает Лопе. Мать выносит готовые веники в сени. Перед лестницей на чердак устроен закут специально для этой «царапучей нечисти». К тому времени, когда мать ложится, кухня должна выглядеть, словно плац для парадов.

— Сегодня всего шесть?

— Шесть, стало быть, полторы марки, — бормочет Лопе себе под нос и вдруг ни к селу ни к городу громко произносит: — А вот Орге Пинк получает больше двух марок в день, а работает всего восемь часов. А по воскресеньям так и вообще палец о палец не ударит… Сцепить за день несколько вагонеток — это и я бы сумел не хуже.

Мать упирает руки в бока. Она подходит к Лопе, страшно вращая глазами, потом склоняет голову на плечо и говорит громким и отрывистым голосом:

— Нет.

Однажды Лопе читал про узника, который был прикован цепью к стене. И кто-то сумел переправить ему с воли напильник, запеченный в хлеб. Узник начал тайно подпиливать свою цепь. Когда к нему в камеру вдруг вошел тюремщик, узник сделал вид, будто он просто чесался. «Перестань бренчать, — сказал ему охранник, — не то можно подумать, будто ты хочешь сбежать…» — «Да вот вши заели, мочи нет», — отвечал узник.

— Конечно, мне по душе, что ты много читаешь, — говорит Лопе конторщик Фердинанд. — Чтение, если можно так выразиться, расширяет круг твоих абстрактных представлений. Не знаю, как бы получше объяснить. Твои познания становятся все обширнее, и тебе не надо для этого слишком окунаться в жизнь. А со временем ты будешь знать больше, чем другие. Может, и не больше, но ты сможешь участвовать в любом разговоре. Вот я, например, мог говорить с милостивой фрейлейн решительно обо всем в те времена, когда она… но…

— У нее теперь другой, — заканчивает Лопе его мысль.

— То есть как?

— Мне мать говорила. Но она еще с ним наплачется, это тоже мать говорила.

— Ну, не будем об этом, мой мальчик… Мать у тебя не похожа на других, она, мягко выражаясь, женщина с причудами. Вот, к примеру, она не хочет, чтобы я тебе давал книги. Престранная женщина.

— Она все время думает про метлы, только про метлы, господин конторщик.

— Да, она на редкость чужда искусству… я хочу сказать, она чрезвычайно практический человек. С ней рискованно быть в ссоре. Вот как это выглядит на самом деле.

— Да, матери все боятся. Но она и вполовину не такая ненормальная. Вот где правда.

— Что значит: боятся?.. В конце концов… да, само собой, боятся… Но ты можешь читать и у меня. Ни одна живая душа… даже более того, я тебе не буду мешать.

— Да, уж сюда-то мать не зайдет. Скорей волы забредут в замковую кухню.

— Это она тебе так сказала?

— Она мне ничего не говорила.

Долгими вечерами господин конторщик заглядывает порой к Кляйнерманам. Он подгадывает так, чтобы отец был еще занят на конюшне либо уехал с поклажей в город. Господин конторщик всегда досконально знает, кто и где из работников находится в данный момент. Он ведь все записывает. В такие вечера господин конторщик толкует с матерью о всякой всячине, так что Лопе даже не всегда понимает, о чем это они. Господин конторщик садится только наполовину, потому что не успеет он сесть, как ему уже надо идти. Но мать теребит и треплет его своими словами.

И за разговором она почти не обращает внимания на Лопе. В конце концов ему четырнадцать лет. А обе девочки уже в спальне.

— Ох, накличешь ты с этими бабами беду на свою голову, — так говорит мать господину конторщику.

— Ты что имеешь в виду, Матильда?