Лопе дергает себя за галстук. Выходит, можно носить галстук и оставаться поросенком.

Господин конторщик приглашает Лопе к себе в контору. Своей длинной рукой он обвивает Лопе за плечи. Лопе пытливо глядит в бледное, невыспавшееся лицо.

— Я тоже тебя поздравляю, мой мальчик, — торжественно начинает господин Фердинанд, — и был бы рад… как бы это получше выразиться… был бы очень рад, если бы ты не только телесно… я хочу сказать в смысле прилежных рук… то есть в своем ремесле стал бы солнцем для своих род… для своих близких, но чтобы ты и духовно — как бы это получше выразиться… не стал луной, которая принуждена заимствовать свой свет у солнца.

Лопе никак не может этого понять. Почему бы ему и не стать луной? Тогда бы он мог хоть немножко читать по ночам, после того как все уснут.

Господин конторщик пронзает воздух левой рукой, правой же он упирается в плечо Лопе. Он рассказывает ему о том, как сурова жизнь. Вот эта суровая жизнь, как выясняется, и ожидает сейчас Лопе. Лопе должен смело вступить в нее. Так наставляет его господин конторщик.

А Лопе про себя думает: ну и пусть она начинается, суровая жизнь. Наверно, он завтра ее и увидит.

Но после этих слов господин конторщик с очень важным видом подходит к стенному шкафчику. Почти с таким же важным, с каким пастор выходит из ризницы. У Лопе в одной руке вдруг оказываются карманные часы, а в другую господин конторщик вкладывает книгу.

— Вы с ума сошли, господин конторщик… я… отец их в окно…

— Ну, ты рад? — спрашивает конторщик, и в глазах у него сверкает влага.

— А то нет, — отвечает Лопе и подносит часы к уху. — Они на самом деле ходят?

— А ты как думал, малыш ты малыш!

— Я думал, они не настоящие, а просто так…

— Возможно, будет уместнее… я бы даже сказал, лучше… конечно, заранее ничего знать нельзя… было бы лучше, если бы ты для начала показал часы только матери.

И Лопе сует часы в карман своих брюк. А книгу сует под свой парадный пиджак, благо пиджак достаточно широк.

В гостях у Кляйнерманов сидит овчар Мальтен. На кухне, вместе с отцом. Они пьют из одной бутылки.

— И ты пьешь такое дерьмо? Клянусь летучими мышами, оно проест тебе дырки в душе, — говорит Мальтен.

— Я взял чего покрепче, потому как у нас нынче праздник, — бормочет отец заплетающимся языком.

Мальтен принес с собой шматок бараньего мяса.

— Вынужденный забой, — говорит он и подмигивает матери, — Да, а куда подевался наш конфирмант? Сдается мне, я минуту назад его видел.

Лопе тем временем прячет свою новую книгу под соломенный тюфяк. «Лев Толстой. Дневник» — стоит на обложке. Когда у отца есть выпивка, никогда нельзя быть вполне уверенным…

— Ну! Подойди-ка сюда, конфирмованный бездельник, — добродушно подзывает его Мальтен. — Дать тебе рюмочку блага? Я думаю, дать, раз на тебе теперь почила… благодать божья, ха-ха-ха!..

Рука у Мальтена узловатая, будто старое корневище.

— Это же все равно, как собачий ошейник, — говорит Труда и хочет просунуть пальцы под твердый воротничок Лопе.

— Оставь его в покое, — и Мальтен оттаскивает Труду, — он у нас теперь взрослый мужчина. А скажите-ка, господин Кляйнерман, вы не желали бы поступить ко мне в ученье? У вас будет две собаки, и вам никогда не придется скучать. Могу поручиться как наставник.

— Нет и нет, — вмешивается мать. — Будете оба валяться на топчане, да листать свои книжицы, да забудете про еду и про то, что человек — рабочая скотина.

— Ах, Матильда, Матильда, как хорошо бы про это забыть. Но кто сам не хочет, за того другие хотят. Уж не хуже он у меня выучится, чем на погонщика волов.

Разговоры, разговоры. Мать колючая и несговорчивая. Наконец рассерженный Мальтен берет свой посох и уходит в гневе.

поет Мальтен, проходя под окном.

— Перебрал он, — констатирует отец, таращит пьяные глаза и, качаясь, подходит к матери.

Мать в задумчивости стоит у печки и достает из огня раскаленный утюг.

— Когда ты наконец скажешь своему подзаборнику, что он уродился по соседству?

— Не твоя забота, пьянь несчастная! Он это и сам давно знает. Он, поди, не придурок, как другие-прочие.

Тут Лопе быстро извлекает из кармана свои часы и подносит их к уху.

— Глядите, какой важный барин! — взвизгивает Труда. — У него часы, настоящие часы.

— Другие-прочие — это, выходит я? — взвивается отец. — Какие еще часы?

Лопе держит свои часы, будто майского жука.

— Откуда у тебя часы? — интересуется отец.

— Оттуда, — отвечает Лопе с нарочитой неопределенностью и смущением в голосе.

— Тебе их милостивый господин сам дал, своими руками? А ну, покажи.

— Не-а.

— Это… эт-то вещь ценнеющая, ты ее только по праздникам носи… А Пауле Венскат тоже схлопотал такие часы?

— Нет.

— Стало быть, нет? А все почему? А потому, что мы у господ на хорошем замечании. Стало быть, порядок и чистота на бойне…

Он привычно отыскивает глазами ведро с водой, но мать движется на него, занося над головой утюг:

— Ты, никак, совсем тронулся? Ведь нынче — день конфирмации.

— Л-лично у меня никто не конфирмо… не конфирмировался. Я только трясогузкин… трясогузкин муж, который вырастил у себя в гнезде кукушонка…

После этих слов отец, шатаясь, удаляется в спальню и поет на ходу: «Раз поспорила кукушка с ослом…»

— Мог бы безо всякого сказать, что часы у тебя от Фердинанда.

Но Лопе тревожится за свою книгу, а потому шмыгает в спальню.

Отец уже лежит поперек постели и с закрытыми глазами мычит: «Ах ты, кукушечка моя, ах ты, кукушечка…»

Лопе доволен. Он уберег от напасти и часы, и книгу. Он снова подносит к уху блестящую штучку. Прямо как живая! Чего только не придумают люди! А вот завтра… завтра он, Лопе, войдет в настоящую жизнь. Вступит в нее, как говорил господин конторщик.

Осенью, в темный ненастный час падает в землю семечко из материнского стручка. Плужный лемех покрывает его рассыпчатой землей, чтоб ему теплей было пережидать зиму. Твердая, словно камень, зима покрывает его вдобавок пуховым одеялом. И вся жизнь в семечке замирает, если не считать одной крохотной точки.

Вместе с солнечным теплом растекается по земле талая весенняя влага. Росток выглядывает из земли и начинает постигать законы жизни. Если возвращается мороз, у него краснеют листья и он тоскует по теплу. Если настает затяжная весенняя засуха, он никнет и делается вялым. Но потом приходит здоровая, благодатная пора поздней весны. Лезут на свет листья, подставляя себя грозам и теплому воздуху. Поднимается лестница из листьев, по ней стебель возносит бутоны поближе к небесам. Цветок раскрывается, как небосвод утром нового дня. Замирает тяга к росту, листья никнут, погружаясь в однообразное прозябание. Как праздные руки после совершенных трудов. Всю силу желания они передали распустившимся цветам. Теперь цветы выражают свои желания краской и ароматом. Так они пекутся о своем оплодотворении. Осуществление приходит в легком ветре, в жужжащем полете золотистых шмелей и пчел, в безмолвном порхании бабочек. Тысячи красок, тысячи ароматов на полях — это воплощенная в страсти мечта о плодоношении. Порхающие, гудящие, скачущие женихи оставляют за собой лишь истерзанные подвенечные уборы. Обнаженный стручок робко жмется к облетевшему стеблю. Целую жизнь прожило растение — канул в вечность год жизни человеческой.

Лопе уже четырнадцать лет. Порой он вслушивается в себя, но никаких перемен не ощущает. Как и раньше, он работает вместе с матерью в женской бригаде: рубит пырей, закладывает в землю картофель, сажает свеклу, окучивает, пропалывает. Год сельскохозяйственного рабочего состоит не из дней и месяцев, как у других людей, а из какой-нибудь очередной страды.