Кримхильда же мрачно расхаживает по замку и парку. Ее большие серо-голубые глаза не воздеты к небу и не опущены в землю — они устремлены в безбрежную даль. Там, где сосновые леса синей лентой опоясывают горизонт, должна лежать страна, в которой сейчас находится некий человек. Он прислал письмо с юга, откуда-то с Балкан. По письму очень трудно понять, откуда именно. Тысяча и одно приключение — а в письмах меж тем неизменное спокойствие. О, это спокойствие! Словно писались они не на спине у какого-нибудь вьючного мула, а в комнате со штофными обоями и бархатными драпри. Кримхильда-де должна проявить душевную широту, коль скоро он надумал таким манером провести последние часы своего холостяцкого бытия, принести обуревающую его страсть к приключениям в жертву богам полуденных стран. И пусть не тревожится нежная роза, произросшая в северном парке! Его имя и его предки порукой тому, что, отгуляв положенный срок, он надежно, как корабль, пришвартуется в гавани брака. Сердечнейшие поклоны ее папеньке, капитанский мундир которого восхищал его еще в детские годы. Именно это впечатление побудило его сделаться служителем Марса. Однако теперь, когда любезное отечество обанкротилось, он должен был вспомнить о других своих добродетелях. Правда, перо зарубежного корреспондента не идет с мечом ни в какое сравнение, но все-таки… И если она, как уже бывало, захочет перевести ему некоторую сумму для обеспечения некоторых удобств в его полной лишений жизни на грязном и кишащем клопами юге, тогда, пожалуйста, через его берлинский банк.

В остальном же и само их знакомство, и сама их любовь не знают себе подобных. Именно это и привлекает его в неслыханной степени. Подумать только: два человека узнали друг друга по рассказам знакомых, начали переписываться и под конец не могут поступить иначе, кроме как… впрочем, она понимает, о чем он… Пусть теперь кто-нибудь попробует сказать, что не все в жизни предопределено. Он, страстный любитель цветов, который ради того, чтобы увидеть своими глазами какой-нибудь редкий экземпляр, не останавливался перед путешествием на другой континент, и она, столь же страстная любительница роз. Не далее как вчера он принял в подарок два отростка неслыханной изысканности. И, представьте себе, какая досада: когда вечером он заглянул в свои переметные сумы, оказалось, что оба безнадежно засохли и листья у них стали ломкими, как чайный лист. Такое беспощадное солнце палит в этих краях…

Пусть она извинит его за то, что он так расписался, у него, к сожалению, слишком мало свободного времени, чтобы писать короче. Вот он уже слышит, как под балконом позвякивает сбруей его оседланный мул. Темнокожий слуга сидит на мраморных ступенях его студии и ловит блох. Он идет на дипломатическую встречу, которую нужно отразить в газете. Адьё-адьё и приятных — пестрых — сладких снов. Поцелуев не будет, нет, пока без поцелуев, зато позднее будет все, все, все… В глубокой задумчивости — сердечно ее — барон Герц ауф Врисберг.

В мыслях Кримхильды теперь совсем не осталось места для Фердинанда. Детская любовь, которая теперь кажется Кримхильде необъяснимой. Ну, а что же Фердинанд? А Фердинанд внутренне развивается. Или не развивается. Во всяком случае, мысли его куда больше вращаются вокруг этой любви, вокруг этой попытки любить, чем он себе в том признается. Он исписывает в своем дневнике страницу за страницей. Он заполняет страницы чувствами, лавиной чувств, своими отношениями с Матильдой, неудавшимися попытками с женой управляющего. Чистейший самообман. Вот полюбуйтесь, это он работает над собой. Настанет день, когда Кримхильда будет так потрясена его духовной красотой, что…

А теперь еще эта история с Фридой Венскат. Фердинанд до отказа начиняет ее своими самоописаниями. Дело, конечно, не останавливается на разговорах у окна. Ибо у окна им то и дело мешают грубые, непонятливые люди. Как-то само собой получается, что Фрида, волоча свои култышки и опираясь на два подбитых резиной костыля, сама приходит к нему. Он читает ей вслух. Он зачитывает ей отрывки из своих дневников, из сочинений великих людей, которые, по его мнению, выдержали в жизни такую же борьбу, как и он. И она не засыпает во время чтения, как засыпала жена управляющего, она присасывается взглядом к его губам, словно круглый, как шарик, шмель к цветку клевера. Но ей не удается высосать мед его духовных излияний. Она мнит себя одной из фигур, одной из возлюбленных в серии «ласточкиных романов». Впрочем, Фердинанд ничего не замечает, он слишком погружен в себя.

— У вас, наверно, пальцы разболелись, пока вы все это записали, — замечает Фрида.

— Да, я не раз сиживал ночью, когда в вашем окошке уже давно погас свет, и блуждал с пером в руках по лабиринтам своего сердца.

— Я тоже порой долго засиживаюсь над книгой, но потом, когда отцу надо выйти по нужде, он проходит мимо и задувает мою свечку.

— А дальше что? — любопытствует Фердинанд.

— А дальше становится еще прекраснее. Я думаю обо всем, что только что прочла, но с тех пор как мы поближе познакомились с вами, эти истории разыгрываются не в дальних странах. Теперь графы во всех этих историях по большей части похожи… похожи на вас. А несчастная Рамона из простонародья — она такая же хромуша, как я.

— О-о! — только и может произнести потрясенный Фердинанд.

— И я могу делать, что захочу… оно получается почти само собой.

— А вы дочитали до конца ту книгу, которую я давал вам?

— Нет еще, мне так трудно понять, что Эсмеральда полюбила Квазимодо, хотя он такой безобразный, ах, такой ужасно безобразный! Прочитав несколько страниц, я всякий раз должна искать отдохновения в своих «ласточкиных» выпусках. Это очень скверно?

— Ну, почему же скверно? — Думы Фердинанда блуждают где-то в других краях. — Но вам надо постепенно привыкать к мысли, что жизнь не протекает так логически и разумно, как в ваших брошюрках. Она и подпрыгивает, можно сказать, и ковыляет на костылях, и падает, и встает, поднятая какой-то невидимой силой, и прыгает через крышу, и на какое-то время зависает в воздухе… да, жизнь пестра.

Фрида начинает рыдать. Рукавом она утирает глаза.

— Да-да-да, ковыляет на костылях, как я-а-а…

— О-о, — еще раз произносит Фердинанд, осознавая допущенный промах.

— Уж пусть бы остальные… а теперь и вы туда же, — еще горше рыдает Фрида.

Растроганный Фердинанд поднимается со своего стула и подсаживается к ней на кушетку. Он бережно проводит рукой по подвитым волосам, которые выложены на лбу неровной челкой. Рыдания Фриды становятся глуше, словно поглаживание Фердинанда закрыло поры, из которых струятся слезы. Фрида начинает трепетать всем телом. Она смотрит на Фердинанда страстным, зовущим взглядом и, наконец, позволяет себе прильнуть к его груди.

— Ах, как это дивно!.. — лепечет она.

Фердинанд вынужден платить за слушание своих самоописаний. Такова жизнь. А жизнь Фердинанда, судя по всему, снова упала и растянулась на бегу.

Между прочим, время тоже может либо ползти, либо ковылять, либо мчаться во весь опор. Это целиком и полностью зависит от человека. Вот Липе, к примеру, считает время от одного визита к парикмахеру до другого, от одной выпивки до другой. Матильда отсчитывает время по месяцам, когда выдают жалованье натурой.

Для Фриды Венскат часы, проведенные с Фердинандом, суть водяные лилии в потоке времени. Фердинанд измеряет время объемом жизненных впечатлений. Но выдаются такие часы, когда чувства затуманивают перед ним чистоту впечатлений. Тогда в нем что-то со свистом низвергается в бездну, как шахтная бадья, когда оборвется трос, на котором она подвешена. Время обманывает его. Но Фердинанд этого не замечает.

Господин фон Рендсбург использует печальное время отечественного упадка, чтобы поближе подойти к утраченным колониальным владениям. Господин управляющий мерит время каждой очередной тысячей, которую ему удалось отложить для покупки собственного имения. И лишь его жена ощущает время каждодневно. Ибо она с головой ушла в воспитание поздно явившейся на свет дочурки.