Глава 23.

Добрался до стана воинского жрец к утру раннему. Когда уже озарил Ярило снега бескрайние. Встретили его воины, обрадовались, что вернулся Путята. Потом разглядели, что не один он, повеселились. Но по-доброму. Подшучивая. Внесли добычу в шатёр тёплый, где уложили на лежанку, меха её истёртые сдёрнули, своими накрыли. Не смотрели на неё, как на женщину. Скорее, как на калеку несчастного. Жалость в их взорах так и струилась: рёбра все наружу, кожу того и гляди, прорвут. Дыхание слабое, хотя и ровное. Тело в язвах. Страшная то болезнь, от недостатка живой силы появляется. Или пищи однобокой. Без свежего, без овоща или фрукта сушёного. Волосы спутаны, жидки, сама – скелет ходячий. А может уже и не ходячий. Зря что ли Путята её на себе притащил за спиной. Подбросили дров в очаг, чтобы теплее стало, поставили похлёбку вариться. Запах вкусный пополз из котелка, затрепетали ноздри у медноликой, дрогнули веки, открылись. Вздрогнула она, увидев, что находится в лагере бледнокожих. Посерела лицом от страха, да, видно, вспомнила, что своей волей на то пошла. Умолила белого забрать её с собой, на всё, что тот пожелает с ней делать, согласилась… Жрец увидел, что скво очнулась, пересел от очага на край постели её. Внимательно лицо посмотрел, губы пальцами осторожно разжал, успокоился – зубы целы. Значит, только началась у неё дурная болезнь. Поднялся, вышел на улицу, срубил с ели несколько веток, кинул во второй котелок, пускай заваривается хвоя. При этой болезни настой еловых иголок – первое дело. А как в Славгород её доставит – там и яблоки сушёные-мочёные, и взвары разные – откормит, на ноги поставит, пусть за его избой холостяцкой ухаживает. Всё не один. Вроде симпатичная. Будет. Но не сейчас, когда кожа да кости лишь от скво остались… Откинулся полог, шагнул через порог Храбр, увидел, как жрец возле ложа своего возится, и глаза блестящие, слова лишнего или дурного не сказал, поздоровался, присел к огню:

- Что поведаешь?

Путята вздохнул:

- Немного осталось. Думаю, через седьмицу начнут друг друга жрать.

- И что предлагаешь?

Показал жрец глазами в сторону скво, неподвижно лежащей, произнёс негромко:

- А как с ней. Показал кусок хлеба, и сломалась. На всё согласна, лишь бы выжить. Так и с теми, кто ещё в стойбище живой есть. Поманить мясом, подразнить хлебом – сами прибегут. Слабы они духом. Это наши могут сами себя голодом уморить, либо в последнем бою смертном сгинуть до единого, а эти – нет… Гуроны куда как крепче духом…

- Значит…

- Посылай к князьям, старший. Пора. И заодно пускай готовят место для…

Обернулся к скво, спросил на её языке:

- Сколько вас там? В стойбище?

Она хотела промолчать было, да взглянула на котелок, из которого запах непереносимый доносился, тихо ответила:

- Восемь сотен воинов. Да женщин  двести было.

- Спасибо. И не волнуйся. Ты им сейчас жизни спасла. А не предала племена. Сейчас своё дело закончу – есть будешь…

Вновь к Храбру повернулся, перетолмачил слова женские:

- Тысяча их. Восемь сотен воинов. Две сотни женщин. Разместим?

Тот кивнул:

- Хватит всего. И еды и крыши над головой. Стройка в Славграде ни на день не останавливается, сам знаешь. А нам их руки сейчас вот как нужны.

Жестом шеи коснулся. Показал. На ноги встал.

- Пойду к князю. Пора – значит, пора…

Вышел, на прощание головой кивнув. Скво от удивления даже на слабой руке приподнялась, да скользнула шкура по голому телу, выставила высохшую грудь напоказ. Вскрикнула слабо, стыдясь, вновь в шкуры зарылась. Один глаза блестят. Забулькало варево. Протянул руку Путята, с огня котелок снял, ложку достал. Поставил всё перед скво. Сверху ломоть хлеба белого отрезал. Накрыл.

- Ешь.

Сам поднялся, Беззубого позвал, наружу вышел, чтобы не смущать женщину. Пусть спокойно поест… Кликнул одно из воинов, попросил коня запрячь – дорога то пробита до града. Тот не отказал в просьбе, уважил. Привёл вскоре гнедого жеребца, подержал, пока жрец в палатку не вернулся, да не вынес оттуда свёрток, плотно в меха укутанный, перед собой в седло не посадил.  Тронулся. Тихо вокруг. Лошадь время от времени всхрапывает. Значит, застоялся жеребец. Рад пути. Идёт конь ровно, гривой потряхивает. Беззубый рядом бежит. То вперёд умчится, то шутливо пугает наездника. Обвыкся пёс совсем. Один такой породы в граде. Ни у кого больше нет. И большие псы его не обижают. Баловень детворы. Уж больно ласковый… Вскоре гонец догнал, выкрикнул приветствие, умчался вперёд. А жрец не спеша, чтобы не растрясти свою ношу с непривычки. Шагом, шагом, неспешно. Но вскоре хода добавил, когда уснула скво на ходу от сытости забытой, да от тепла шкур мягких. И сам воин тёплый, даже через мех чувствуется, что горяч слав, будто огонь в костре… Ночевали на заставе промежуточной. Специально для таких вот дел построенных. Ещё три по пути будет. Жрец женщину снял с седла, внутрь шатра натопленного внёс. Уложил на лежанку бережно, осмотрелся – уже заранее приготовили похлёбку для неё славяне, не забыли и жреца: здоровенный кусище мяса кабаньего, жареного, ароматного, да хлеб ещё тёплый, полотенцем шитым укрытый, чтобы не остывал. Все воины, кроме дозорных, своими делами занимаются. На него и скво внимания не обращают. Ну, добыл себе мужчина женщину. Что такого? В порядке вещей это. Мало ли меднокожих дев в избы славянские хозяйками вошли? А Путята что, не мужчина, что ли? Коли выбрал себе такую же, не им пенять. Благодарен в душе жрец друзьям-товарищам, побратимам воинским. Смотрит, чем те заняты. А воины ладят костры будущие, ветками еловыми прикрывают горки дров уложенные, с берестой сухой внутри. Ясно почему – передал гонец, спешащий в Славгород, распоряжение князево. И то – на одном очаге на тысячу голодных ртов еды не наготовишься…

Поели, жрец свою добычу на улицу вынес. В отхожем месте пристроил. Дождался, когда та дела свои сделала, забрал, в шатёр отнёс. Им угол выделили, шкурами отгороженный. Положил бережно женщину на лежанку, сам рядом лёг, согревая. Коня дружинники обиходили, накормили, напоили. Отдыхай, Путята. Не скоро ещё придётся так спокойно путь держать… Утром поднялись – еда уже готова. Повар ночной постарался. Накормил скво, даже крошечный кусочек мяса ей дал. Съела, и опять уснула. Проспала до следующей заставы, а там – как на предыдущей. Встретили, накормили, напоили, коня обиходили, даже Беззубому мяса нарезали мелко-мелко, поскольку псина жреца всем известна, ешь, пёс, радуйся жизни… А  там и Славгород раскинулся привольно, широко, свободно! Улочки прямые, ровные, ведут все к Детинцу, на холме стоящему, стенами высокими опоясанному. Там у Путяты дом. В самом сердце города. Выделили ему князья место для избы, да общиной и построили. И амбар есть на дворе, и скотный двор, все постройки, славянскому хозяйству крепкому положенные. Только вот пустые. Один-одинёшенек Путята-жрец живёт, кроме лайки беззубой нет у него никого, и ничего. Правда, когда дома хозяин, то всегда полна изба гостей: и воины заходят, и женщины забегают. Кому травы нужны лечебные, кто хочет узнать, что дальше будет. Другим надо помочь скотину подлечить, кому что. Дети вечерами собираются, читает жрец им сказки да былины про богатырей великих. Рассказывает, откуда пошла и есть Земля Славянская. Обычаи растолковывает общинные, словом, учит, как достойным родовичем быть. Всегда найдётся у него для каждого доброе слово, да вкусный кусочек. Откуда только что берётся… Впрочем, откуда – ясно. С общинной поварни. Путята себе ничего лишнего никогда не возьмёт. Требу не попросит. Что народ принесёт – всё детишкам раздаст, да угостит. Знают это женщины градские, потому и заносят ему каждый день и шанежки сладкие, и пирожки с заедками, а как княгиня делать твёрдый сок сладкий научила, так и по куску застывшего лакомства. Добры женщины славян. Любят они детей, и особой разницы между своими и чужими не видят… Въехал во двор жрец, коня к столбу привязал. Свистнул громко – по тому зову отрок явился. Попросил жеребца в конюшню отвести, в стойло поставить. Тот кивнул, убежал, счастливый. Сам Путята попросил за конём боевым присмотреть! А жрец скво на руки принял, да в дом и внёс, словно жену законную. Положил на ложе большое, уже раскрытое. Ну, тут понятно. Гонец приехал, кроме приказов Брячислава и Гостомыслу поведал, что жрец себе наконец то женщину в дом взял. Тот и распорядился… Открыл печь – точно, стоят горшки рядком, ароматом пышут. Внизу – хлеб на блюде деревянном резном, полотенцами по обычаю укрытый. Глянул в угол красный, что на восход Ярилы смотрит – укладка новая появилась. Открыл – платье лежит славянское. Рубаха нижняя, да верхняя понева. На колышке – шубка висит беличья, тонко сшитая. Узорами меднокожих изукрашенная, как в граде в моду вошло. Внизу – валенки из  шерсти тура дикого. Небольшие. Женские. Гребень деревянный, да заколки резные. Словом, приданное. Усмехнулся про себя горько – ой, вы же братья мои и сёстры!  Не жена она мне, и вряд ли будет ей… Просто много я зла её племени принёс, вот желаю теперь хотя бы одну душу спасти, чтобы толику крохотную содеянного уменьшить… Искупление она моё. Не супруга водимая… Стукнули в дверь, спросились тонким голосом разрешения войти. Разве же откажешь? То любимица его, Иси, что значит Олениха, девочка из племени гуронов по крови, явилась. Вошла, веником снег с валенок узорчатых обмахнула, поклонилась низко по славянскому обычаю. Живёт она в семье Крута, второго дружинника старшего, дочка приёмная. Обучилась уже многому, и речь знает.