Глава четвертая

— Мы никуда не поедем, мы никуда не поедем! — твердила Нина. Она прекрасно понимала, что это ничего не изменит, но с трудом могла с собой совладать.

Она снова металась по квартире, как по клетке. Но сейчас она вдруг осознала, как сильно любит свою клетку, как не хочет ее покидать. Да и как они уедут! Здесь вся ее родня, здесь школа Ильи и его друзья. А как тяжело ей это далось! И теперь все бросить, перечеркнуть? Ради чего?!

— Успокойся, — прикрикнул на нее Константин, которому уже порядком надоела ее истерика, — ты что, не понимаешь? Такого шанса у нас больше не будет.

— Шанс?! Шанс! — повторила женщина и даже ногой топнула, — ты предлагаешь просто взять и все бросить!? Продать квартиру!? А где мы там жить будем? Жаться по съемным углам. Где я там найду школу для Ильи!

Взгляд Константина красноречиво говорил: «коррекционные школы есть везде». Но Нину это не устраивало. Он это понимал, поэтому в слух сказал другое:

— У нас не будет больше таких проблем с деньгами. Мы сможем платить за обучение в какой угодно школе.

Нина только руками всплеснула.

— Ты что, не понимаешь, что это — Москва! Никто меня больше в Москву работать не позовет, — продолжал Константин, — а здесь я скоро останусь без работы. Что мы делать будем? Побираться!? — это был совсем не тонкий, а достаточно грубый намек на Илью. Нина живописно представила себе, как ходит с ним по вагонам электричек, выпрашивая денег на операцию. Ей сделалось мерзко и тошно.

Она прекрасно понимала, что спорить с мужем бесполезно. Нужно смириться и принять как данность его решение. Впоследствии она даже найдет в нем плюсы… Обязательно. Так Нина себе сказала, чтобы хоть немного успокоиться и ушла к Илье.

Он сидел на своей кровати, по-турецки скрестив ноги, и увлеченно что-то записывал в потертый синий блокнот. Женщина часто видела его за этим делом, но все не решалась расспросить сына об этом.

— Что-то случилось? — осторожно поинтересовался он. Нина села рядом и потрепала его по волосам, с нежностью вдохнула их запах, такой родной и приятный.

Он только выглядел маленьким, по-прежнему — все такой же хрупкий и игрушечный, на самом деле он уже многое понимал. Все-таки одиннадцать лет. Нина с ужасом думала о непреодолимом приближении подросткового возраста. Больше всего ее пугала перспектива отдалиться, стать чужими людьми, что часто бывает с детьми и родителями в эти годы. Что же тогда будет с ней? Ведь ближе у нее нет никого…

— Все хорошо, — заверила она и вздохнула. Обманывать у нее получалось плохо.

— Почему отец кричал? — спросил Илья, этим давая ей понять, что он ничуть не верит в ее слова.

Нина помолчала немного, подбирая слова.

— Мы чуть-чуть повздорили, — наконец-то сказала она, — понимаешь… отцу предложили хорошую работу. В Москве.

— В Москве?

— Да, — кивнула Нина без особого энтузиазма, — и… мы должны ехать с ним.

Ей очень интересна была реакция сына. Она внимательно следила за его взглядом, блуждавшим по комнате, как будто он пытался ее запомнить. Но не радости не печали женщина не заметила.

— Хорошо, — совсем без эмоций выдал он и потянулся к своему синему блокноту.

Нина почувствовала себя лишней, да и уговорить Константина она еще надежду не теряла. Она направилась к выходу, но у дверного косяка остановилась и осторожно спросила:

— А что это у тебя?

Илья напрягся, посмотрел на нее с недоверием.

— Дневник, — буркнул он.

— А ты дашь мне посмотреть как-нибудь? — робко поинтересовалась женщина. Ей хотелось получить подтверждение тому, что между ними нет никаких секретов, никаких недомолвок.

— Там ничего интересного, — быстро сказал Илья. Это означало «нет».

Нина с горечью осмотрела руины своего семейного счастья. Все, что осталось от ее прошлого теперь лежало вбольших невзрачных коробок, дожидаясь, когда придет машина, чтобы отправить это в другой город.

Все стало каким-то другим — чужим и новым. От прежних стен, прежней мебели, всего, что раньше было наполнено теплом и дорогими ей воспоминаниями, ныне веяло холодом отчуждения. Совсем скоро все это будет принадлежать другим людям. Она больше не вернется сюда никогда, в эту квартиру, в этот дом.

Нужно просто перечеркнуть все, что было раньше и подготовить себя к тому, что ждет ее впереди. Но как же это сложно!

Нина все ходила по опустевшим комнатам, гладила стены, прикасалась ко всем вещам.

Но что-то сбросило пелену ее меланхолии и заставило ее остановиться. Она некоторое время стояла ошарашенная, находясь во власти этого предмета, приковавшего к себе внимание женщины.

Синяя тетрадь.

Нина немного поспорила с собой, но потом решила, что это не будет очень плохо, если она хотя бы заглянет, просто чтобы знать, что у ее сына все хорошо. Вдруг его обижают в школе, а он боится говорить? Или еще что? Она ведь имеет право знать, она его мать в конце-концов.

Нина аккуратно взяла дневник и полистала истертые страницы. Почерк у Ильи был красивый, аккуратный, хотя местами он сбивался, видно было, что эти записи сделаны второпях или более эмоционально. Внимание женщины привлекло то, что было написано в день, когда решение об отъезде было принято окончательно.

7 октября.

Я никогда бы не подумал, что наша раньше крепкая дружба со временем превратиться в что-то совсем другое. Любовный треугольник? Нет, не думаю… Это не самое подходящее определение. Достаточно будет сказать — непонимание.

Вероника — вот из-за кого все происходит. Она думает, что любит меня, хотя, в сущности куда больше жалеет. Едва ли она может что-то знать о чувствах, о которых говорит с такой легкостью. Она начиталась глупых бульварных романов, с яркими обложками. Видел ее за этим занятием как-то. И с таким увлечением читала. Когда я посоветовал ей почитать что-то стоящее, вылупила на меня глаза. Конечно, ведь я на два года младше ее, мне не положено такое читать еще. Верно решила, что я хочу блеснуть своими знаниями. Не важно, это не важно. Куда важнее — Богдан. А точнее — его ненависть ко мне, нарастающая с каждым днем. Не могу молчать об этом, а рассказать кому-то — будет смешно. Хочется выплеснуть. Мы еще улыбаемся друг другу в лицо, но за спиной у меня, он никак иначе меня не называет, кроме как «даун», «олигофрен», «недоумок». Вероника мне сама об этом рассказала, добрая душа.

Но я ведь не хочу ему зла! Он — мой друг. Я не виноват в том, что он себе навыдумывал. Он думает, что я люблю Веронику, и этим отнимаю ее у него. Мы же все время вместе, больше всего проводим времени. Даже Валентина Антоновна без злости, по-доброму говорит «жених и невеста». Никак на это не реагирую, чтобы не обижать Веронику. Ей нравится так думать, хотя она куда больше на сестру старшую смахивает, опекая меня все время. Мне с ней тяжело, порой бывает ужасно скучно, куда интереснее с Богданом. Но с ним теперь и не поговоришь нормально, все какие-то намеки. И смотрит зло так, глаза черные совсем делаются, даже не карие уже. Я бы боялся его, если бы не знал, что он мне ничего не сможет сделать. А что он может? Он же и ударить меня не решится — на голову то выше! Как ребенка бить. Я для всех — вечный ребенок… и особенно для мамы. И останусь им навсегда, наверное… Кто-то сказал, не мне, а за спиной, что я никогда не вырасту, не изменюсь, буду таким всю оставшуюся жизнь. Кто-то еще говорил, что я умру скоро. Может — тем лучше, все вздохнут облегченно. И отец и Богдан. Вероника поплачет и забудет, поймет, что не любила меня вовсе. А мама… думать страшно. Но она же знает об этом… Или нет?

Чего эта Вероника вообще добивается? Чего она хочет? Ну, окончим мы школу, поженимся и… что? Как она себе это представляет?! Это не то, что ей нужно, всю жизнь мне пуговицы на пальто застегивать. Она же дура романтическая, мечтает о принце из своих бульварных романов на самом деле. Только воду мутит, только портит нашу дружбу своими глупостями. Я скучаю по тому времени, когда мы были просто друзьями, неразлучной троицей. И ничего между нами не стояло…